Он почувствовал скользящий удар по щеке, заметил сверкание стали. Найюр схватил нападавшего за голову и надавил большими пальцами на глаза. Что-то острое вонзилось ему в бедро. Кулаки замолотили по его спине. Что-то – не то дубинка, не то эфес меча – врезалось ему в висок; Найюр отпустил нападавшего и резко развернулся. Он услышал, как в тени Умиаки Дунианин смеется – смеется, как надлежит смеяться только утемоту.
«Нытик!»
– Ты! – взревел Найюр, сшибая людей ударами своих каменных кулаков. – Ты!!!
Внезапно толпа разошлась в разные стороны, при виде человека, возникшего справа от него. Некоторые даже принялись громко извиняться. Найюр взглянул на этого человека – тот почти не уступал ему ростом, хоть и был поуже в плечах.
– Скюльвенд, ты что, рехнулся? Это же я! Я!
– Ты убил Серве.
Внезапно незнакомец превратился в Коифуса Саубона в потрепанном одеянии кающегося грешника. Это что еще за чертовщина?
– Найюр! – воскликнул галеотский принц. – С кем ты разговариваешь?
«Ты…» – хохотнула темнота.
– Скюльвенд?
Найюр стряхнул с себя крепкую руку Саубона.
– Это дурацкое бдение, – проскрежетал он.
Он сплюнул, потом развернулся и принялся прокладывать себе путь подальше от этой вони.
« Эсми…»
При этой мысли его сердце радостно забилось.
«Я иду, милая. Я уже совсем рядом!»
Ахкеймиону чудился ее запах, мускусный, апельсиновый. Ему казалось, будто он чувствует ее горячее дыхание на своей щеке, ощущает, как она прижимается к его чреслам – отчаянно, безрассудно, словно в попытке потушить опасное пламя. Он словно видел, как она откидывает волосы – проблеск страстных глаз и разомкнутых губ.
«Совсем рядом!»
Тидонцы – пять рыцарей и пестрая толпа пехотинцев – провели их по темным улицам. Вели они себя достаточно любезно, особенно с учетом обстоятельств их появления, но рыцари отказывались что-либо рассказывать, пока за них не поручится наделенный властью человек. Ахкеймион видел по пути других Людей Бивня; по большей части они выглядели так же ужасно, как и стража у ворот. Кто сидел у окон, кто полулежал, прислонившись к колоннам, но лица у всех были бледные и пустые, а глаза – невероятно яркие, будто в них горел огонь, сжигающий тела изнутри.
Ахкеймиону уже доводилось видеть подобные взгляды. На полях Эленеота, после смерти Анасуримбора Кельмомаса. В великом Трайсе, когда рухнули врата Шайнота. На равнине Менгедда, при приближении чудовищного Цурумаха. Взгляд, полный ужаса и ярости, взгляд человека, который может биться, но не в силах победить.
Взгляд Армагеддона.
Всякий раз, когда Ахкеймион встречался с кем-нибудь глазами, в этом обмене взглядами не было ни угрозы, ни вызова, лишь грустное понимание. Нечто – демон или безумие – заползало в черепа к тем, кто перенес непереносимое, и когда оно выглядывало из глаз человека, то могло узнать себя в других. Ахкеймион понял, что он – одно целое с этими людьми. Не только с его любимыми, но со всем Священным воинством. Он един с ними – до самой смерти.
«У нас одна судьба».
Они медленно – из-за Ксинема – прошли между двумя холмами, имен которых Ахкеймион не знал, в район, который нумайньерцы называли Чашей, – предположительно, именно там расположился Пройас со своей свитой. Они миновали лабиринт улиц и переулков, не раз проходя мимо рыцарей, требовавших у них пароль. Несмотря ни на что – на перспективу отыскать Келлхуса и Эсменет, увидеть Пройаса после стольких тяжких месяцев, – Ахкеймион поймал себя на том, что размышляет, уж не зря ли он так легкомысленно заявил под стенами Карасканда: «Я – Друз Ахкеймион, адепт Завета…»
Сколько времени прошло с тех пор, когда он в последний раз произносил эти слова вслух?
«Адепт Завета…»
А действительно ли он – адепт Завета? И если так, отчего ему делается не по себе при мысли о том, что надо связаться с Атьерсом? По всей видимости, они узнали о его похищении. У них наверняка есть осведомители, о которых самому Ахкеймиону ничего не известно – по крайней мере, в конрийском войске. Они наверняка предположили, что он мертв.
Ну так почему бы не связаться с ними? За время его пребывания в плену угроза Второго Армагеддона не уменьшилась. И Сны – они терзали его так же, как раньше…
«Потому, что я больше – не один из них».
Да, он свирепо оборонял Гнозис – вплоть до того, что пожертвовал Ксинемом! – но при этом отрекся от Завета. Ахкеймион вдруг осознал, что отрекся от собратьев по школе еще до того, как Багряные Шпили похитили его. Отрекся ради Келлхуса…
«Я собирался обучить его Гнозису».
От одной этой мысли у Ахкеймиона перехватило дух. Он вспомнил, что внутри этих стен его ждет нечто большее, чем Эсменет. Давние тайны, окружающие Майтанета. Угроза, исходящая от Консульта и его шпионов-оборотней. Обещание и загадка Анасуримбора Келлхуса. Предвестия Второго Армагеддона!
Но хотя по коже побежали мурашки, что-то в нем упрямилось, что-то старое и бессердечное, словно крокодил. «Да в гробу я видел эти тайны! – подумалось Ахкеймиону. – Пускай хоть весь мир вокруг летит в тартарары!» Ибо он – Друз Ахкеймион, такой же мужчина, как и все прочие, и у него есть его возлюбленная, его жена – его Эсменет. Все прочее казалось ребячеством, подобно строкам в зачитанной книге.
«Я знаю, что ты жива. Я знаю!»
В конце концов их небольшой отряд остановился перед безликими стенами какой-то усадьбы. Ахкеймион, стоя рядом с Ксинемом, наблюдал, как двое нумайньерских рыцарей спорят со стражниками, охраняющими ворота. Услышав голос друга, он повернулся в его сторону.
– Акка, – сказал Ксинем, хмуря брови в своей странной, безглазой манере. – Когда мы шли через тени…
Маршал заколебался, и на миг Ахкеймион испугался яростного потока взаимных упреков. До Иотии сама идея о том, что можно прибегнуть к колдовству, чтобы проскользнуть мимо врагов, была бы немыслима для Ксинема. И однако же он согласился, когда Ахкеймион предложил этот вариант в Джокте – согласился неохотно, но без единого слова жалобы. Может, теперь он раскаивается? Или его, как и самого Ахкеймиона, одолевают заботы?
– Я слеп, – продолжал Ксинем. – Слеп, как самый настоящий слепец, Акка! И все же я видел их… Кишаурим. Я видел, как они смотрят!
Ахкеймион поджал губы. Его встревожил страх, смешанный с надеждой, что звучал в голосе маршала.
– Ты действительно видел, – осторожно подбирая слова, ответил он, – в некотором роде… Существует много способов видеть. И все мы обладаем глазами, что никогда не прорастали сквозь кожу. Люди ошибаются, думая, что между слепотой и зрячестью нет промежутков.
– А кишаурим? – не унимался Ксинем. – Как им…
– Кишаурим – господа этого промежутка. Говорят, будто они ослепляют себя сами, чтобы лучше видеть Мир-Что-Между. По мнению некоторых, именно в этом – ключ к их метафизике.
– Так, значит… – начал Ксинем со страстностью в голосе.
– Не сейчас, Ксин, – оборвал его Ахкеймион, глядя на старшего из тидонских рыцарей, раздражительного тана по имени Анмергал.
Тот как раз двинулся к ним от ворот усадьбы.
– Как-нибудь в другой раз…
На ломаном, но вполне понятном шейском Анмергал сообщил, что люди Пройаса согласны принять их – вопреки здравому смыслу.
– Никто еще не пробирался в Карасканд, – пояснил он.
А потом, не дожидаясь ответа, тан неуклюже зашагал прочь, на ходу выкрикивая команды своему отряду. В тот же миг из темноты появились пехотинцы, одетые как кианцы, но с Черным Орлом дома Нерсеев на щитах. Несколько мгновений спустя Ахкеймиона с Ксинемом ввели на территорию усадьбы.
Там их встретил управитель в потрепанной – но зато черно-белой, цветов дома Пройаса – ливрее. Они прошли мимо какой-то кианки – очевидно, рабыни, – опустившейся на колени в одном из дверных проемов, и Ахкеймион поймал себя на том, что потрясен – не ее неприкрытым страхом, а просто тем фактом, что она – первая из фаним, кого он увидел во всем Карасканде…
Неудивительно, что город напоминает гробницу.
Они завернули за угол и оказались в передней с высоким потолком. Между двумя толстыми колоннами – судя по виду, нильнамешскими, – обнаружилась приоткрытая дверь, бронзовая с прозеленью. Управитель засунул голову в щель. Кивнув, он отворил дверь полностью и, нервно взглянув на Ксинема, жестом пригласил их войти. У Ахкеймиона скрутило внутренности, он мысленно выругался…
А потом обнаружил, что смотрит на Нерсея Пройаса.
Хоть он и был более изможденным и гораздо более худым – льняная рубаха болталась на нем, словно на вешалке, – наследный принц Конрии казался почти прежним. Копна вьющихся черных волос, которые его мать одновременно и ругала, и обожала. Аккуратно подстриженная борода. Лицо, уже не столь молодое, но сохранившее прежние очертания. Выразительный лоб. И конечно же, ясные карие глаза, которые теперь, казалось, были достаточно глубоки, чтобы вместить любую смесь страстей, сколь угодно противоречивых.
– Что такое? – спросил Ксинем. – Что происходит?
– Пройас… – сказал Ахкеймион.
Потом кашлянул, прочищая горло.
– Это Пройас, Ксин.
Конрийский принц с ледяным спокойствием посмотрел на Ксинема. Он отступил на два шага от искусно украшенного стола. И, словно во сне, спросил:
– Что случилось?
Ахкеймион не ответил, оцепенев от потока неожиданных эмоций. Он почувствовал, как лицо залила краска ярости. Ксинем стоял рядом, абсолютно неподвижно.
– Говорите же, – приказал Пройас.
В голосе его звенело безрассудство.
– Что случилось?
– Багряные Шпили лишили его глаз, – ровным тоном произнес Ахкеймион. – Чтобы… чтобы…
Внезапно молодой принц кинулся к Ксинему и, словно безумный, стиснул его в объятиях – не щека к щеке, как принято между мужчинами, а уткнувшись, словно ребенок, лицом в грудь маршалу. Плечи его вздрагивали от рыданий. Ксинем положил ладони ему на затылок и прижался бородой к макушке.
Несколько мгновений невыносимой тишины.
– Ксин, – прохрипел Пройас. – Пожалуйста, прости меня! Прости! Умоляю!
– Ш-ш-ш… Мне достаточно почувствовать твое объятие… Услышать твой голос.
– Но, Ксин! Твои глаза! Глаза!
– Ну, будет, успокойся… Акка вылечит меня. Вот увидишь. При этих словах Ахкеймион дернулся. Надежда, обманывающая близких, – наихудший яд.
Задохнувшись, Пройас прижался щекой к плечу маршала. Его блестящие глаза остановились на Ахкеймионе, и некоторое время они, не мигая, смотрели друг на друга.
– И ты, старый наставник, – сипло произнес молодой человек. – Сможешь ли ты найти в своем сердце прощение?
Хотя Ахкеймион отчетливо-слышал эти слова, они доносились до него словно откуда-то издалека. Нет, понял он. Он не сможет простить – и не потому, что сердце его ожесточилось, а потому, что все это стерлось, изгладилось из памяти. Он видел мальчика, которого когда-то любил, – но в то же время он видел и чужака, незнакомца, мужчину, идущего ненадежными, сомнительными путями.
Истинно верующего.
Слепого фанатика.
Как ему только могло прийти в голову, будто эти люди – его братья?
Изо всех сил сохраняя каменное выражение лица, Ахкеймион сказал:
– Я более не наставник.
Пройас крепко зажмурился. Когда же он открыл глаза, его взгляд сделался непроницаемым. Какие бы невзгоды ни перенесло Священное воинство, Пройас Судия выжил.
– Где они? – спросил Ахкеймион.
Теперь круги были очерчены куда четче. Если не считать Ксинема, его сердце принадлежало лишь Эсменет и Келлхусу. В целом мире лишь они имели значение.
Пройас явственно напрягся, отодвинулся от Ксинема.
– Тебе что, никто не сказал?
– Нам вообще никто ничего не говорил, – пояснил Ксинем. – Они боялись, что мы можем оказаться шпионами.
У Ахкеймиона перехватило дыхание.
– Эсменет?! – еле выдохнул он.
– Нет… Эсменет в безопасности.
Пройас провел рукой по стриженым волосам; вид у него был встревоженный и зловещий.
Где-то зашипел фитиль оплывшей свечи.
– А Келлхус? – спросил Ксинем. – С ним что?
– Вы должны понять. Много, очень много всего произошло. Ксинем принялся шарить в воздухе рукой, словно ему нужно было прикоснуться к собеседнику.
– Что ты такое говоришь, Пройас?
– Я говорю, что Келлхус мертв.
Во всем Карасканде лишь огромный базар нес память о Степи, и даже это была всего лишь тень памяти – ровная поверхность каменной кладки, открытое пространство, окруженное фасадами с темными окнами. Между камнями брусчатки не росло травы.
«Свазонд, – сказал он тогда. – Человек, которого ты убила, ушел из мира, Серве. Он существует лишь здесь, в шраме на твоей руке. Это – знак его отсутствия, всех путей, которыми не пройдет его душа, всех действий, которые он не совершит. Знак тяжести, которую ты отныне несешь». А она ответила: «Я не понимаю…» До чего же милая глупышка. Такая невинная… Найюр лежал рядом с животом дохлой лошади, окруженный мертвыми кианцами – жертвами разграбления города, произошедшего три недели назад.
– Я понесу тебя, – сказал он темноте.
Кажется, он никогда еще не произносил более сильной клятвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
«Нытик!»
– Ты! – взревел Найюр, сшибая людей ударами своих каменных кулаков. – Ты!!!
Внезапно толпа разошлась в разные стороны, при виде человека, возникшего справа от него. Некоторые даже принялись громко извиняться. Найюр взглянул на этого человека – тот почти не уступал ему ростом, хоть и был поуже в плечах.
– Скюльвенд, ты что, рехнулся? Это же я! Я!
– Ты убил Серве.
Внезапно незнакомец превратился в Коифуса Саубона в потрепанном одеянии кающегося грешника. Это что еще за чертовщина?
– Найюр! – воскликнул галеотский принц. – С кем ты разговариваешь?
«Ты…» – хохотнула темнота.
– Скюльвенд?
Найюр стряхнул с себя крепкую руку Саубона.
– Это дурацкое бдение, – проскрежетал он.
Он сплюнул, потом развернулся и принялся прокладывать себе путь подальше от этой вони.
« Эсми…»
При этой мысли его сердце радостно забилось.
«Я иду, милая. Я уже совсем рядом!»
Ахкеймиону чудился ее запах, мускусный, апельсиновый. Ему казалось, будто он чувствует ее горячее дыхание на своей щеке, ощущает, как она прижимается к его чреслам – отчаянно, безрассудно, словно в попытке потушить опасное пламя. Он словно видел, как она откидывает волосы – проблеск страстных глаз и разомкнутых губ.
«Совсем рядом!»
Тидонцы – пять рыцарей и пестрая толпа пехотинцев – провели их по темным улицам. Вели они себя достаточно любезно, особенно с учетом обстоятельств их появления, но рыцари отказывались что-либо рассказывать, пока за них не поручится наделенный властью человек. Ахкеймион видел по пути других Людей Бивня; по большей части они выглядели так же ужасно, как и стража у ворот. Кто сидел у окон, кто полулежал, прислонившись к колоннам, но лица у всех были бледные и пустые, а глаза – невероятно яркие, будто в них горел огонь, сжигающий тела изнутри.
Ахкеймиону уже доводилось видеть подобные взгляды. На полях Эленеота, после смерти Анасуримбора Кельмомаса. В великом Трайсе, когда рухнули врата Шайнота. На равнине Менгедда, при приближении чудовищного Цурумаха. Взгляд, полный ужаса и ярости, взгляд человека, который может биться, но не в силах победить.
Взгляд Армагеддона.
Всякий раз, когда Ахкеймион встречался с кем-нибудь глазами, в этом обмене взглядами не было ни угрозы, ни вызова, лишь грустное понимание. Нечто – демон или безумие – заползало в черепа к тем, кто перенес непереносимое, и когда оно выглядывало из глаз человека, то могло узнать себя в других. Ахкеймион понял, что он – одно целое с этими людьми. Не только с его любимыми, но со всем Священным воинством. Он един с ними – до самой смерти.
«У нас одна судьба».
Они медленно – из-за Ксинема – прошли между двумя холмами, имен которых Ахкеймион не знал, в район, который нумайньерцы называли Чашей, – предположительно, именно там расположился Пройас со своей свитой. Они миновали лабиринт улиц и переулков, не раз проходя мимо рыцарей, требовавших у них пароль. Несмотря ни на что – на перспективу отыскать Келлхуса и Эсменет, увидеть Пройаса после стольких тяжких месяцев, – Ахкеймион поймал себя на том, что размышляет, уж не зря ли он так легкомысленно заявил под стенами Карасканда: «Я – Друз Ахкеймион, адепт Завета…»
Сколько времени прошло с тех пор, когда он в последний раз произносил эти слова вслух?
«Адепт Завета…»
А действительно ли он – адепт Завета? И если так, отчего ему делается не по себе при мысли о том, что надо связаться с Атьерсом? По всей видимости, они узнали о его похищении. У них наверняка есть осведомители, о которых самому Ахкеймиону ничего не известно – по крайней мере, в конрийском войске. Они наверняка предположили, что он мертв.
Ну так почему бы не связаться с ними? За время его пребывания в плену угроза Второго Армагеддона не уменьшилась. И Сны – они терзали его так же, как раньше…
«Потому, что я больше – не один из них».
Да, он свирепо оборонял Гнозис – вплоть до того, что пожертвовал Ксинемом! – но при этом отрекся от Завета. Ахкеймион вдруг осознал, что отрекся от собратьев по школе еще до того, как Багряные Шпили похитили его. Отрекся ради Келлхуса…
«Я собирался обучить его Гнозису».
От одной этой мысли у Ахкеймиона перехватило дух. Он вспомнил, что внутри этих стен его ждет нечто большее, чем Эсменет. Давние тайны, окружающие Майтанета. Угроза, исходящая от Консульта и его шпионов-оборотней. Обещание и загадка Анасуримбора Келлхуса. Предвестия Второго Армагеддона!
Но хотя по коже побежали мурашки, что-то в нем упрямилось, что-то старое и бессердечное, словно крокодил. «Да в гробу я видел эти тайны! – подумалось Ахкеймиону. – Пускай хоть весь мир вокруг летит в тартарары!» Ибо он – Друз Ахкеймион, такой же мужчина, как и все прочие, и у него есть его возлюбленная, его жена – его Эсменет. Все прочее казалось ребячеством, подобно строкам в зачитанной книге.
«Я знаю, что ты жива. Я знаю!»
В конце концов их небольшой отряд остановился перед безликими стенами какой-то усадьбы. Ахкеймион, стоя рядом с Ксинемом, наблюдал, как двое нумайньерских рыцарей спорят со стражниками, охраняющими ворота. Услышав голос друга, он повернулся в его сторону.
– Акка, – сказал Ксинем, хмуря брови в своей странной, безглазой манере. – Когда мы шли через тени…
Маршал заколебался, и на миг Ахкеймион испугался яростного потока взаимных упреков. До Иотии сама идея о том, что можно прибегнуть к колдовству, чтобы проскользнуть мимо врагов, была бы немыслима для Ксинема. И однако же он согласился, когда Ахкеймион предложил этот вариант в Джокте – согласился неохотно, но без единого слова жалобы. Может, теперь он раскаивается? Или его, как и самого Ахкеймиона, одолевают заботы?
– Я слеп, – продолжал Ксинем. – Слеп, как самый настоящий слепец, Акка! И все же я видел их… Кишаурим. Я видел, как они смотрят!
Ахкеймион поджал губы. Его встревожил страх, смешанный с надеждой, что звучал в голосе маршала.
– Ты действительно видел, – осторожно подбирая слова, ответил он, – в некотором роде… Существует много способов видеть. И все мы обладаем глазами, что никогда не прорастали сквозь кожу. Люди ошибаются, думая, что между слепотой и зрячестью нет промежутков.
– А кишаурим? – не унимался Ксинем. – Как им…
– Кишаурим – господа этого промежутка. Говорят, будто они ослепляют себя сами, чтобы лучше видеть Мир-Что-Между. По мнению некоторых, именно в этом – ключ к их метафизике.
– Так, значит… – начал Ксинем со страстностью в голосе.
– Не сейчас, Ксин, – оборвал его Ахкеймион, глядя на старшего из тидонских рыцарей, раздражительного тана по имени Анмергал.
Тот как раз двинулся к ним от ворот усадьбы.
– Как-нибудь в другой раз…
На ломаном, но вполне понятном шейском Анмергал сообщил, что люди Пройаса согласны принять их – вопреки здравому смыслу.
– Никто еще не пробирался в Карасканд, – пояснил он.
А потом, не дожидаясь ответа, тан неуклюже зашагал прочь, на ходу выкрикивая команды своему отряду. В тот же миг из темноты появились пехотинцы, одетые как кианцы, но с Черным Орлом дома Нерсеев на щитах. Несколько мгновений спустя Ахкеймиона с Ксинемом ввели на территорию усадьбы.
Там их встретил управитель в потрепанной – но зато черно-белой, цветов дома Пройаса – ливрее. Они прошли мимо какой-то кианки – очевидно, рабыни, – опустившейся на колени в одном из дверных проемов, и Ахкеймион поймал себя на том, что потрясен – не ее неприкрытым страхом, а просто тем фактом, что она – первая из фаним, кого он увидел во всем Карасканде…
Неудивительно, что город напоминает гробницу.
Они завернули за угол и оказались в передней с высоким потолком. Между двумя толстыми колоннами – судя по виду, нильнамешскими, – обнаружилась приоткрытая дверь, бронзовая с прозеленью. Управитель засунул голову в щель. Кивнув, он отворил дверь полностью и, нервно взглянув на Ксинема, жестом пригласил их войти. У Ахкеймиона скрутило внутренности, он мысленно выругался…
А потом обнаружил, что смотрит на Нерсея Пройаса.
Хоть он и был более изможденным и гораздо более худым – льняная рубаха болталась на нем, словно на вешалке, – наследный принц Конрии казался почти прежним. Копна вьющихся черных волос, которые его мать одновременно и ругала, и обожала. Аккуратно подстриженная борода. Лицо, уже не столь молодое, но сохранившее прежние очертания. Выразительный лоб. И конечно же, ясные карие глаза, которые теперь, казалось, были достаточно глубоки, чтобы вместить любую смесь страстей, сколь угодно противоречивых.
– Что такое? – спросил Ксинем. – Что происходит?
– Пройас… – сказал Ахкеймион.
Потом кашлянул, прочищая горло.
– Это Пройас, Ксин.
Конрийский принц с ледяным спокойствием посмотрел на Ксинема. Он отступил на два шага от искусно украшенного стола. И, словно во сне, спросил:
– Что случилось?
Ахкеймион не ответил, оцепенев от потока неожиданных эмоций. Он почувствовал, как лицо залила краска ярости. Ксинем стоял рядом, абсолютно неподвижно.
– Говорите же, – приказал Пройас.
В голосе его звенело безрассудство.
– Что случилось?
– Багряные Шпили лишили его глаз, – ровным тоном произнес Ахкеймион. – Чтобы… чтобы…
Внезапно молодой принц кинулся к Ксинему и, словно безумный, стиснул его в объятиях – не щека к щеке, как принято между мужчинами, а уткнувшись, словно ребенок, лицом в грудь маршалу. Плечи его вздрагивали от рыданий. Ксинем положил ладони ему на затылок и прижался бородой к макушке.
Несколько мгновений невыносимой тишины.
– Ксин, – прохрипел Пройас. – Пожалуйста, прости меня! Прости! Умоляю!
– Ш-ш-ш… Мне достаточно почувствовать твое объятие… Услышать твой голос.
– Но, Ксин! Твои глаза! Глаза!
– Ну, будет, успокойся… Акка вылечит меня. Вот увидишь. При этих словах Ахкеймион дернулся. Надежда, обманывающая близких, – наихудший яд.
Задохнувшись, Пройас прижался щекой к плечу маршала. Его блестящие глаза остановились на Ахкеймионе, и некоторое время они, не мигая, смотрели друг на друга.
– И ты, старый наставник, – сипло произнес молодой человек. – Сможешь ли ты найти в своем сердце прощение?
Хотя Ахкеймион отчетливо-слышал эти слова, они доносились до него словно откуда-то издалека. Нет, понял он. Он не сможет простить – и не потому, что сердце его ожесточилось, а потому, что все это стерлось, изгладилось из памяти. Он видел мальчика, которого когда-то любил, – но в то же время он видел и чужака, незнакомца, мужчину, идущего ненадежными, сомнительными путями.
Истинно верующего.
Слепого фанатика.
Как ему только могло прийти в голову, будто эти люди – его братья?
Изо всех сил сохраняя каменное выражение лица, Ахкеймион сказал:
– Я более не наставник.
Пройас крепко зажмурился. Когда же он открыл глаза, его взгляд сделался непроницаемым. Какие бы невзгоды ни перенесло Священное воинство, Пройас Судия выжил.
– Где они? – спросил Ахкеймион.
Теперь круги были очерчены куда четче. Если не считать Ксинема, его сердце принадлежало лишь Эсменет и Келлхусу. В целом мире лишь они имели значение.
Пройас явственно напрягся, отодвинулся от Ксинема.
– Тебе что, никто не сказал?
– Нам вообще никто ничего не говорил, – пояснил Ксинем. – Они боялись, что мы можем оказаться шпионами.
У Ахкеймиона перехватило дыхание.
– Эсменет?! – еле выдохнул он.
– Нет… Эсменет в безопасности.
Пройас провел рукой по стриженым волосам; вид у него был встревоженный и зловещий.
Где-то зашипел фитиль оплывшей свечи.
– А Келлхус? – спросил Ксинем. – С ним что?
– Вы должны понять. Много, очень много всего произошло. Ксинем принялся шарить в воздухе рукой, словно ему нужно было прикоснуться к собеседнику.
– Что ты такое говоришь, Пройас?
– Я говорю, что Келлхус мертв.
Во всем Карасканде лишь огромный базар нес память о Степи, и даже это была всего лишь тень памяти – ровная поверхность каменной кладки, открытое пространство, окруженное фасадами с темными окнами. Между камнями брусчатки не росло травы.
«Свазонд, – сказал он тогда. – Человек, которого ты убила, ушел из мира, Серве. Он существует лишь здесь, в шраме на твоей руке. Это – знак его отсутствия, всех путей, которыми не пройдет его душа, всех действий, которые он не совершит. Знак тяжести, которую ты отныне несешь». А она ответила: «Я не понимаю…» До чего же милая глупышка. Такая невинная… Найюр лежал рядом с животом дохлой лошади, окруженный мертвыми кианцами – жертвами разграбления города, произошедшего три недели назад.
– Я понесу тебя, – сказал он темноте.
Кажется, он никогда еще не произносил более сильной клятвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97