Они вместе поражались тому, что детей насмерть забивали камнями за удар, нанесенный родителям, или тому, что если человек убивал брата другого человека, то в ответ на это казнили его собственного брата.
Потом Эсменет прочла:
– Не дозволяй…
Она узнала эти слова, потому что они часто повторялись. А потом, разобрав по буквам следующее слово, она произнесла: «Шлюхе…» – и остановилась. Она взглянула на Келлхуса и с гневом произнесла наизусть:
– Не дозволяй шлюхе жить, ибо она превращает яму своего чрева…
У нее горели уши. Эсменет едва сдержала внезапное стремление швырнуть книгу в огонь.
Келлхус смотрел на нее без малейшего удивления.
«Он ждал, пока я прочту этот отрывок. Все время ждал…»
– Дай мне книгу, – невыразительным тоном произнес он. Эсменет повиновалась.
Плавным, почти беспечным движением Келлхус извлек кинжал из церемониальных ножен, которые носил на поясе. Взяв его за клинок у самого острия, он принялся соскребать оскорбительную надпись с пергамента. Несколько мгновений Эсменет никак не могла понять, что же он делает. Она просто смотрела – окаменевший свидетель.
Как только колонка очистилась, Келлхус немного отодвинулся, чтобы рассмотреть дело своих рук.
– Вот так-то лучше, – сказал он так, будто соскреб плесень с хлеба.
И протянул книгу обратно.
Эсменет не смогла заставить себя прикоснуться к ней.
– Но… Но ты не можешь этого сделать!
– Не могу?
Он сунул ей книгу. Эсменет просто уронила ее в пыль.
– Келлхус, это же Писание! Бивень. Священный Бивень!
– Я знаю. Утверждение о твоем проклятии. Эсменет уставилась на него разинув рот – дура дурой.
– Но…
Келлхус нахмурился и покачал головой, словно поражаясь ее глупости.
– Эсми, как по-твоему, кто я?
Серве весело рассмеялась и даже захлопала в ладоши.
– К-кто? – запинаясь, переспросила Эсменет.
Это было уже чересчур для нее. Она никогда не слышала, чтобы Келлхус говорил с такой надменностью – разве что в шутку или в редкие мгновения гнева.
– Да, – повторил Келлхус, – кто?
Его голос был подобен грому. Он казался вечным, словно круг.
Затем Эсменет заметила золотое сияние, окружающее его руки… Она, не задумываясь, рухнула на колени перед ним и уткнулась лицом в землю.
«Пожалуйста! Пожалуйста! Я – ничто!»
Потом Серве икнула. Внезапно, нелепо, перед Эсменет оказался прежний Келлхус; он засмеялся, поднял ее с земли и велел поесть.
– Ну что, полегчало? – спросил он, когда оцепеневшая Эсменет села на прежнее место.
У нее жгло и покалывало все тело. Келлхус отправил в рот ложку риса и кивком указал на открытую книгу.
Смущенная и взволнованная, Эсменет покраснела и отвела взгляд. И кивнула, уставившись в свою миску.
«Я знала это! Я всегда знала!»
Разница состояла в том, что теперь это знал еще и Келлхус. Она ощущала боковым зрением его сияние. Как – задохнувшись, подумала она, – как теперь она посмеет взглянуть ему в глаза?
На протяжении всей жизни она изучала людей, державшихся особняком. Она была Эсменет, и это была ее миска, императорское серебро, шрайский мужчина, божья земля и все такое. Она стояла на том, и эти вещи существовали. До последнего момента. Теперь же ей казалось, будто все вокруг излучает тепло его кожи. Земля под ее босыми ногами. Циновка, на которой она сидит. И на краткий безумный миг Эсменет охватила уверенность, что если она коснется своей щеки, то ощутит под пальцами мягкие завитки льняной бороды, а если повернется влево, то увидит Эсменет, застывшую над миской риса.
Каким-то образом все сделалось здесь, и все здесь сделалось им.
Келлхус!
Эсменет сделала вдох. Сердце колотилось об ребра. «Он стер этот отрывок!»
Осуждение, всю жизнь висевшее над ней, словно бы оказалось сдернуто единым рывком, и Эсменет впервые почувствовала себя освобожденной от греха, на самом деле освобожденной. Один вздох – и она прощена! Эсменет ощутила необыкновенную ясность, как будто ее мысли очистились, словно вода, пропущенная через чистую белую ткань. Эсменет подумала, что заплачет, но солнечный свет был слишком резким, а воздух – слишком чистым, чтобы плакать.
Все было таким… настоящим.
«Он стер этот отрывок!»
Потом она подумала об Ахкеймионе.
Воздух провонял перегаром, рвотой и потом. Во мраке ярко, неровно горели факелы, раскрашивая глинобитные стены в оранжевый и черный, выхватывая из темноты толпящихся пьяных воинов: там – очертания бороды, тут – нахмуренный лоб, здесь – блестящий глаз или окровавленная рука на рукояти меча. Найюр урс Скиоата бродил среди них по тесным улочкам Неппы, старинного базарного района Аммегнотиса. Он прокладывал себе путь через толпу, старательно двигаясь вперед, словно к какой-то цели. Из распахнутых дверей лился свет. Шайгекские девушки хихикали, зазывая прохожих на ломаном шейском. Дети торговали вразнос ворованными апельсинами.
«Смеются, – подумал Найюр. – Все они смеются…»
«Ты не из этой земли!»
– Эй, ты! – услышал он чей-то оклик. «Тряпка! Тряпка и педик!»
– Ты! – повторил стоящий рядом молодой галеот. Откуда он взялся? Глаза его сияли изумлением и благоговением, но неровный свет факелов превращал лицо в жутковатую маску. Губы его казались похотливыми и женственными, а черная дыра рта выглядела многообещающе.
– Ты путешествовал с ним. Ты – его первый ученик! Его первый!
– Кого?
– Его. Воина-Пророка.
«Ты избил меня, – крикнул старый Баннут, брат его отца, – за то, что трахался с ним так же, как с его отцом!» Найюр схватил галеота и подтянул к себе.
– Кого?
– Келлхуса, князя Атритау… Ты – тот самый скюльвенд, который нашел его в Степи. Который привел его к нам!
Да… Дунианин. Найюр отчего-то забыл о нем. Он заметил краем глаза лицо, подобное степной траве под порывом ветра.
Он почувствовал чью-то ладонь, теплую и нежную, на своем бедре. Его затрясло.
«Ты больше… Больше, чем Народ!»
– Я – из Народа! – проскрежетал он.
Галеот дернулся, пытаясь вырваться из его хватки, но безрезультатно.
– Пожалуйста! – прошипел он. – Я думал… Я думал… Найюр швырнул его на землю и гневно взглянул на прохожих. Они смеются?
«Я следил за тобой в ту ночь! Я видел, как ты смотрел на него!»
Как он очутился на этой дороге? Куда он едет?
– Как ты меня назвал?! – крикнул он распростертому на земле человеку.
Найюр помнил, как бежал изо всех сил, прочь от черных тропинок среди травы, прочь от якша и отцовского гнева. Он натолкнулся на заросли сумаха и расчистил там местечко. Переплетение зеленых трав. Запах земли, жуков, ползающих по сырым и темным пещеркам. Запах одиночества и тайны. Он стянул с пояса обломки и уставился на них в полнейшем изумлении. Он перебрал их. Она была такой печальной. И такой красивой. Невероятно красивой.
Кто-то. Он забывал кого-то ненавидеть.
ГЛАВА 17
ШАЙГЕК
«В ужасе люди всегда вскидывают руки и прячут лица. Запомни, Тратта, – всегда береги лицо! Ибо это и есть ты».
Тросеанис, «Триамский император»
«Поэт отложит свое перо лишь тогда, когда Геометр сумеет объяснить, как жизнь умудряется быть одновременно и точкой, и линией. Как может все живое, все мироздание, сходиться в одной точке – "сейчас"? Не ошибитесь: этот момент, миг этого самого вздоха и есть та хрупкая нить, на которой висит все мироздание.
И люди смеют быть беспечными…»
Терес Ансансиус, «Город людей»
4111 год Бивня, начало осени, Шайгек
Однажды, возвращаясь от реки с выстиранной одеждой, Эсменет случайно услышала, как несколько Людей Бивня обсуждают подготовку Священного воинства к дальнейшему пути. Келлхус провел часть вечера с ней и Серве, объясняя, как кианцы, прежде чем отступить через пустыню, перебили всех верблюдов на южном берегу, в точности так же, как сожгли все лодки, прежде чем отступить за Семпис. И это очень осложнило налеты на юг, на пустыни Кхемемы.
– Падиражда, – сказал Келлхус, – надеется сделать из пустыни то, что Скаур надеялся сделать из Семписа.
Конечно же, Великие Имена это не остановило. Они планировали двинуться вдоль прибрежных холмов, в сопровождении имперского флота, который должен будет обеспечить их водой. Дорога обещает быть трудной – придется отправлять тысячные отряды в холмы, за водой, – но так они доберутся до Энатпанеи, до самых границ Священной земли, задолго до того, как падираджа сумеет оправиться от поражения при Анвурате.
– Так что будете скоро вы двое тащиться по песку, – сказал Келлхус с тем дружелюбным поддразниванием, которое Эсменет давно полюбила. – Да, Серве, тебе, в твоем положении, нелегко будет нести шатер.
Девушка бросила на него взгляд, одновременно и укоризненный, и восхищенный.
Эсменет рассмеялась, понимая при этом, что уходит все дальше от Ахкеймиона…
Ей хотелось спросить Келлхуса, не было ли известий от Ксинема, но она чересчур боялась. Кроме того, она знала, что Келлхус сам все ей скажет, как только появятся хоть какие-нибудь новости. И она знала, какими будут эти новости. Она уже много раз мельком видела их в глазах Келлхуса.
Они снова собрались на одной стороне костра, ища спасения от дыма: Келлхус в центре, Серве справа и Эсменет слева. Они жарили кусочки баранины, нанизывая их на палочки, и ели с хлебом и сыром. Это стало их любимым лакомством – одна из тех маленьких деталей, что несет в себе обещание семьи.
Келлхус потянулся мимо Эсменет за хлебом, продолжая дразнить Серве.
– Ты когда-нибудь раньше ставила шатер на песке? – Келлхуссс, – жалобно и ликующе протянула Серве.
Эсменет вдохнула его сухой, соленый запах. Она ничего не могла с собой поделать.
– Говорят, это занимает целую вечность, – назидательно произнес он, и его рука случайно скользнула по груди Эсменет.
Дрожь нечаянной близости. Порыв тела, внезапно исполнившегося мудрости, что превосходит интеллект.
Весь оставшийся вечер вышедшие из повиновения глаза Эсменет изводили ее мучительным своенравием. Если прежде ее взгляд был прикован к лицу Келлхуса, то теперь он бродил по всей его фигуре. Ее глаза словно бы превратились в посредников между их телами. Когда Эсменет видела его грудь, ее груди ныли в надежде на то, что их сомнут. Когда она видела его узкие бедра и крепкие ягодицы, внутренняя поверхность ее бедер гудела в предвкушении тепла. Иногда у нее просто невыносимо свербели ладони!
Конечно, это было безумием. Эсменет достаточно было поймать настороженный взгляд Серве, чтобы опомниться.
Тем же вечером, после того как Келлхус ушел, они с Серве растянулись на циновках, так, что их головы почти соприкасались, а тела вытянулись по разные стороны костра. Они часто так устраивались, когда Келлхуса не было. Они смотрели в огонь, иногда разговаривали, но по большей части молчали – только вскрикивали, когда из костра вылетали угольки.
– Эсми? – произнесла Серве странным, задумчивым тоном.
– Что, Серча?
– Знаешь, я буду.
Сердце Эсменет затрепетало.
– Что ты будешь?
– Делиться им, – сказала девушка.
Эсменет сглотнула.
– Нет… Что ты, Серве… Я же сказала тебе, что ты можешь не беспокоиться.
– Но я как раз об этом и говорю… Я не боюсь потерять его. Больше не боюсь. И никого не опасаюсь. Я хочу только того, чего хочет он. Он – это все…
Эсменет лежала, затаив дыхание, и смотрела в щель между поленьями на пульсирующие раскаленные угли.
– Ты хочешь сказать, что… что он…
«Хочет меня…»
Серве негромко рассмеялась.
– Конечно, нет, – сказала она.
– Конечно, нет, – повторила Эсменет.
Мысленно пожав плечами, она прогнала прочь сводящие с Ума мысли. Что она делает? Это же Келлхус. Келлхус.
Она подумала об Акке и смахнула две жгучие слезинки. – Нет, Серве. Никогда.
Келлхус отсутствовал до следующего вечера; когда же он вернулся на их маленькую стоянку, его сопровождал сам Пройас. Конрийский принц выглядел очень усталым и измотанным. На нем была простая синяя туника – как предположила Эсменет, дорожная одежда. Лишь причудливый золотой узор на подоле говорил о его статусе. Борода, которую Пройас обычно коротко стриг, отросла и теперь больше походила на широкие бороды его дворян.
Сперва Эсменет отводила взгляд, опасаясь, как бы Пройас, заглянув ей в глаза, не догадался о силе обуревающей ее ненависти. Как ей было не ненавидеть его? Он не только отказался помочь Ахкеймиону – он еще и отказался разрешить Ксинему помочь ему, а когда тот стал настаивать, лишил его полномочий и статуса. Но что-то в голосе Пройаса – возможно, высокородное безрассудство, – заставило ее присмотреться к принцу повнимательнее. Кажется, Пройас чувствовал себя неловко – да и выглядел жалко, – когда уселся у костра рядом с Келлхусом, так что неприязнь Эсменет никуда не делась.
Возможно, это вызвано тем, что он страдает. Возможно, он не так уж сильно отличается от нее.
Эсменет знала, что именно это сказал бы Келлхус.
Налив всем разбавленного вина и подав мужчинам остатки еды, Эсменет уселась на противоположной стороне костра.
Мужчины за едой обсуждали военные дела, и Эсменет поразило несоответствие между тем, как Пройас прислушивался к словам Келлхуса, и его сдержанными манерами в целом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Потом Эсменет прочла:
– Не дозволяй…
Она узнала эти слова, потому что они часто повторялись. А потом, разобрав по буквам следующее слово, она произнесла: «Шлюхе…» – и остановилась. Она взглянула на Келлхуса и с гневом произнесла наизусть:
– Не дозволяй шлюхе жить, ибо она превращает яму своего чрева…
У нее горели уши. Эсменет едва сдержала внезапное стремление швырнуть книгу в огонь.
Келлхус смотрел на нее без малейшего удивления.
«Он ждал, пока я прочту этот отрывок. Все время ждал…»
– Дай мне книгу, – невыразительным тоном произнес он. Эсменет повиновалась.
Плавным, почти беспечным движением Келлхус извлек кинжал из церемониальных ножен, которые носил на поясе. Взяв его за клинок у самого острия, он принялся соскребать оскорбительную надпись с пергамента. Несколько мгновений Эсменет никак не могла понять, что же он делает. Она просто смотрела – окаменевший свидетель.
Как только колонка очистилась, Келлхус немного отодвинулся, чтобы рассмотреть дело своих рук.
– Вот так-то лучше, – сказал он так, будто соскреб плесень с хлеба.
И протянул книгу обратно.
Эсменет не смогла заставить себя прикоснуться к ней.
– Но… Но ты не можешь этого сделать!
– Не могу?
Он сунул ей книгу. Эсменет просто уронила ее в пыль.
– Келлхус, это же Писание! Бивень. Священный Бивень!
– Я знаю. Утверждение о твоем проклятии. Эсменет уставилась на него разинув рот – дура дурой.
– Но…
Келлхус нахмурился и покачал головой, словно поражаясь ее глупости.
– Эсми, как по-твоему, кто я?
Серве весело рассмеялась и даже захлопала в ладоши.
– К-кто? – запинаясь, переспросила Эсменет.
Это было уже чересчур для нее. Она никогда не слышала, чтобы Келлхус говорил с такой надменностью – разве что в шутку или в редкие мгновения гнева.
– Да, – повторил Келлхус, – кто?
Его голос был подобен грому. Он казался вечным, словно круг.
Затем Эсменет заметила золотое сияние, окружающее его руки… Она, не задумываясь, рухнула на колени перед ним и уткнулась лицом в землю.
«Пожалуйста! Пожалуйста! Я – ничто!»
Потом Серве икнула. Внезапно, нелепо, перед Эсменет оказался прежний Келлхус; он засмеялся, поднял ее с земли и велел поесть.
– Ну что, полегчало? – спросил он, когда оцепеневшая Эсменет села на прежнее место.
У нее жгло и покалывало все тело. Келлхус отправил в рот ложку риса и кивком указал на открытую книгу.
Смущенная и взволнованная, Эсменет покраснела и отвела взгляд. И кивнула, уставившись в свою миску.
«Я знала это! Я всегда знала!»
Разница состояла в том, что теперь это знал еще и Келлхус. Она ощущала боковым зрением его сияние. Как – задохнувшись, подумала она, – как теперь она посмеет взглянуть ему в глаза?
На протяжении всей жизни она изучала людей, державшихся особняком. Она была Эсменет, и это была ее миска, императорское серебро, шрайский мужчина, божья земля и все такое. Она стояла на том, и эти вещи существовали. До последнего момента. Теперь же ей казалось, будто все вокруг излучает тепло его кожи. Земля под ее босыми ногами. Циновка, на которой она сидит. И на краткий безумный миг Эсменет охватила уверенность, что если она коснется своей щеки, то ощутит под пальцами мягкие завитки льняной бороды, а если повернется влево, то увидит Эсменет, застывшую над миской риса.
Каким-то образом все сделалось здесь, и все здесь сделалось им.
Келлхус!
Эсменет сделала вдох. Сердце колотилось об ребра. «Он стер этот отрывок!»
Осуждение, всю жизнь висевшее над ней, словно бы оказалось сдернуто единым рывком, и Эсменет впервые почувствовала себя освобожденной от греха, на самом деле освобожденной. Один вздох – и она прощена! Эсменет ощутила необыкновенную ясность, как будто ее мысли очистились, словно вода, пропущенная через чистую белую ткань. Эсменет подумала, что заплачет, но солнечный свет был слишком резким, а воздух – слишком чистым, чтобы плакать.
Все было таким… настоящим.
«Он стер этот отрывок!»
Потом она подумала об Ахкеймионе.
Воздух провонял перегаром, рвотой и потом. Во мраке ярко, неровно горели факелы, раскрашивая глинобитные стены в оранжевый и черный, выхватывая из темноты толпящихся пьяных воинов: там – очертания бороды, тут – нахмуренный лоб, здесь – блестящий глаз или окровавленная рука на рукояти меча. Найюр урс Скиоата бродил среди них по тесным улочкам Неппы, старинного базарного района Аммегнотиса. Он прокладывал себе путь через толпу, старательно двигаясь вперед, словно к какой-то цели. Из распахнутых дверей лился свет. Шайгекские девушки хихикали, зазывая прохожих на ломаном шейском. Дети торговали вразнос ворованными апельсинами.
«Смеются, – подумал Найюр. – Все они смеются…»
«Ты не из этой земли!»
– Эй, ты! – услышал он чей-то оклик. «Тряпка! Тряпка и педик!»
– Ты! – повторил стоящий рядом молодой галеот. Откуда он взялся? Глаза его сияли изумлением и благоговением, но неровный свет факелов превращал лицо в жутковатую маску. Губы его казались похотливыми и женственными, а черная дыра рта выглядела многообещающе.
– Ты путешествовал с ним. Ты – его первый ученик! Его первый!
– Кого?
– Его. Воина-Пророка.
«Ты избил меня, – крикнул старый Баннут, брат его отца, – за то, что трахался с ним так же, как с его отцом!» Найюр схватил галеота и подтянул к себе.
– Кого?
– Келлхуса, князя Атритау… Ты – тот самый скюльвенд, который нашел его в Степи. Который привел его к нам!
Да… Дунианин. Найюр отчего-то забыл о нем. Он заметил краем глаза лицо, подобное степной траве под порывом ветра.
Он почувствовал чью-то ладонь, теплую и нежную, на своем бедре. Его затрясло.
«Ты больше… Больше, чем Народ!»
– Я – из Народа! – проскрежетал он.
Галеот дернулся, пытаясь вырваться из его хватки, но безрезультатно.
– Пожалуйста! – прошипел он. – Я думал… Я думал… Найюр швырнул его на землю и гневно взглянул на прохожих. Они смеются?
«Я следил за тобой в ту ночь! Я видел, как ты смотрел на него!»
Как он очутился на этой дороге? Куда он едет?
– Как ты меня назвал?! – крикнул он распростертому на земле человеку.
Найюр помнил, как бежал изо всех сил, прочь от черных тропинок среди травы, прочь от якша и отцовского гнева. Он натолкнулся на заросли сумаха и расчистил там местечко. Переплетение зеленых трав. Запах земли, жуков, ползающих по сырым и темным пещеркам. Запах одиночества и тайны. Он стянул с пояса обломки и уставился на них в полнейшем изумлении. Он перебрал их. Она была такой печальной. И такой красивой. Невероятно красивой.
Кто-то. Он забывал кого-то ненавидеть.
ГЛАВА 17
ШАЙГЕК
«В ужасе люди всегда вскидывают руки и прячут лица. Запомни, Тратта, – всегда береги лицо! Ибо это и есть ты».
Тросеанис, «Триамский император»
«Поэт отложит свое перо лишь тогда, когда Геометр сумеет объяснить, как жизнь умудряется быть одновременно и точкой, и линией. Как может все живое, все мироздание, сходиться в одной точке – "сейчас"? Не ошибитесь: этот момент, миг этого самого вздоха и есть та хрупкая нить, на которой висит все мироздание.
И люди смеют быть беспечными…»
Терес Ансансиус, «Город людей»
4111 год Бивня, начало осени, Шайгек
Однажды, возвращаясь от реки с выстиранной одеждой, Эсменет случайно услышала, как несколько Людей Бивня обсуждают подготовку Священного воинства к дальнейшему пути. Келлхус провел часть вечера с ней и Серве, объясняя, как кианцы, прежде чем отступить через пустыню, перебили всех верблюдов на южном берегу, в точности так же, как сожгли все лодки, прежде чем отступить за Семпис. И это очень осложнило налеты на юг, на пустыни Кхемемы.
– Падиражда, – сказал Келлхус, – надеется сделать из пустыни то, что Скаур надеялся сделать из Семписа.
Конечно же, Великие Имена это не остановило. Они планировали двинуться вдоль прибрежных холмов, в сопровождении имперского флота, который должен будет обеспечить их водой. Дорога обещает быть трудной – придется отправлять тысячные отряды в холмы, за водой, – но так они доберутся до Энатпанеи, до самых границ Священной земли, задолго до того, как падираджа сумеет оправиться от поражения при Анвурате.
– Так что будете скоро вы двое тащиться по песку, – сказал Келлхус с тем дружелюбным поддразниванием, которое Эсменет давно полюбила. – Да, Серве, тебе, в твоем положении, нелегко будет нести шатер.
Девушка бросила на него взгляд, одновременно и укоризненный, и восхищенный.
Эсменет рассмеялась, понимая при этом, что уходит все дальше от Ахкеймиона…
Ей хотелось спросить Келлхуса, не было ли известий от Ксинема, но она чересчур боялась. Кроме того, она знала, что Келлхус сам все ей скажет, как только появятся хоть какие-нибудь новости. И она знала, какими будут эти новости. Она уже много раз мельком видела их в глазах Келлхуса.
Они снова собрались на одной стороне костра, ища спасения от дыма: Келлхус в центре, Серве справа и Эсменет слева. Они жарили кусочки баранины, нанизывая их на палочки, и ели с хлебом и сыром. Это стало их любимым лакомством – одна из тех маленьких деталей, что несет в себе обещание семьи.
Келлхус потянулся мимо Эсменет за хлебом, продолжая дразнить Серве.
– Ты когда-нибудь раньше ставила шатер на песке? – Келлхуссс, – жалобно и ликующе протянула Серве.
Эсменет вдохнула его сухой, соленый запах. Она ничего не могла с собой поделать.
– Говорят, это занимает целую вечность, – назидательно произнес он, и его рука случайно скользнула по груди Эсменет.
Дрожь нечаянной близости. Порыв тела, внезапно исполнившегося мудрости, что превосходит интеллект.
Весь оставшийся вечер вышедшие из повиновения глаза Эсменет изводили ее мучительным своенравием. Если прежде ее взгляд был прикован к лицу Келлхуса, то теперь он бродил по всей его фигуре. Ее глаза словно бы превратились в посредников между их телами. Когда Эсменет видела его грудь, ее груди ныли в надежде на то, что их сомнут. Когда она видела его узкие бедра и крепкие ягодицы, внутренняя поверхность ее бедер гудела в предвкушении тепла. Иногда у нее просто невыносимо свербели ладони!
Конечно, это было безумием. Эсменет достаточно было поймать настороженный взгляд Серве, чтобы опомниться.
Тем же вечером, после того как Келлхус ушел, они с Серве растянулись на циновках, так, что их головы почти соприкасались, а тела вытянулись по разные стороны костра. Они часто так устраивались, когда Келлхуса не было. Они смотрели в огонь, иногда разговаривали, но по большей части молчали – только вскрикивали, когда из костра вылетали угольки.
– Эсми? – произнесла Серве странным, задумчивым тоном.
– Что, Серча?
– Знаешь, я буду.
Сердце Эсменет затрепетало.
– Что ты будешь?
– Делиться им, – сказала девушка.
Эсменет сглотнула.
– Нет… Что ты, Серве… Я же сказала тебе, что ты можешь не беспокоиться.
– Но я как раз об этом и говорю… Я не боюсь потерять его. Больше не боюсь. И никого не опасаюсь. Я хочу только того, чего хочет он. Он – это все…
Эсменет лежала, затаив дыхание, и смотрела в щель между поленьями на пульсирующие раскаленные угли.
– Ты хочешь сказать, что… что он…
«Хочет меня…»
Серве негромко рассмеялась.
– Конечно, нет, – сказала она.
– Конечно, нет, – повторила Эсменет.
Мысленно пожав плечами, она прогнала прочь сводящие с Ума мысли. Что она делает? Это же Келлхус. Келлхус.
Она подумала об Акке и смахнула две жгучие слезинки. – Нет, Серве. Никогда.
Келлхус отсутствовал до следующего вечера; когда же он вернулся на их маленькую стоянку, его сопровождал сам Пройас. Конрийский принц выглядел очень усталым и измотанным. На нем была простая синяя туника – как предположила Эсменет, дорожная одежда. Лишь причудливый золотой узор на подоле говорил о его статусе. Борода, которую Пройас обычно коротко стриг, отросла и теперь больше походила на широкие бороды его дворян.
Сперва Эсменет отводила взгляд, опасаясь, как бы Пройас, заглянув ей в глаза, не догадался о силе обуревающей ее ненависти. Как ей было не ненавидеть его? Он не только отказался помочь Ахкеймиону – он еще и отказался разрешить Ксинему помочь ему, а когда тот стал настаивать, лишил его полномочий и статуса. Но что-то в голосе Пройаса – возможно, высокородное безрассудство, – заставило ее присмотреться к принцу повнимательнее. Кажется, Пройас чувствовал себя неловко – да и выглядел жалко, – когда уселся у костра рядом с Келлхусом, так что неприязнь Эсменет никуда не делась.
Возможно, это вызвано тем, что он страдает. Возможно, он не так уж сильно отличается от нее.
Эсменет знала, что именно это сказал бы Келлхус.
Налив всем разбавленного вина и подав мужчинам остатки еды, Эсменет уселась на противоположной стороне костра.
Мужчины за едой обсуждали военные дела, и Эсменет поразило несоответствие между тем, как Пройас прислушивался к словам Келлхуса, и его сдержанными манерами в целом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97