И теперь из всех рожденный в миру он единственный знал правду о Келлхусе. Из всех, рожденных в миру, Найюр урс Скиоата был единственным, кто бодрствовал…
И поэтому он должен был умереть.
Почти все люди Эарвы не задумывались об обычаях своих народов. Конрийцы не брились, потому что голые щеки – это по-бабски. Нансурцы не носили гамаши, потому что это вульгарно. Тидонцы не заключали браков с темнокожими – чурками, как они их называли, – потому что те, дескать, грязные. Для рожденных в миру все эти обычаи просто были. Они отдавали изысканную пищу каменным статуям. Они целовали колени слабакам. Они жили в страхе из-за непостоянства своих сердец. Каждый из них считал себя абсолютным мерилом всего. Они испытывали стыд, отвращение, уважение, благоговение…
И никогда не спрашивали – почему?
Но Найюр был не таким. Там, где прочие цеплялись за невежество, он постоянно был вынужден выбирать и, что более важно, защищать свою мысль от бесконечного пространства возможных мыслей, свое действие от бесконечного пространства возможных действий. Зачем укорять жену за то, что она плачет? Почему бы просто не стукнуть ее? Почему не посмеяться над ней, не утешить ее? Может, просто не обращать на нее внимания? Почему не поплакать вместе с ней? Что делает один ответ правильнее другого? Нечто в крови человека? Слова убеждения? Бог?
Или, как утверждал Моэнгхус, цель?
Найюр, сын своего народа, живущий среди него и обреченный среди него умереть, выбрал кровь. На протяжении тридцати лет он пытался поместить свои мысли и страсти в рамки узких представлений утемотов. Но, несмотря на звериную выносливость, несмотря на природные дарования, соплеменники Найюра постоянно чувствовали в нем какую-то неправильность. Во взаимоотношениях между людьми каждое действие ограничено ожиданиями других; это своего рода танец, и он не терпит ни малейших колебаний. А утемоты замечали вспыхивавшие в нем сомнения. Они понимали, что он старается, и знали, что всякий, кто старается быть одним из Народа, на самом деле чужой.
Потому они наказывали его перешептыванием и настороженными взглядами – на протяжении долгих лет…
Тридцать лет позора и отверженности. Тридцать лет мучений и ужаса. Целая жизнь, проведенная среди ненавидящих каннибалов… В конце концов Найюр проложил свой собственный путь, путь одиночки, путь безумия и убийства.
Он превратил кровь в воды очищения. Раз война – предмет поклонения, то Найюру требовалось сделаться самым благочестивым из скюльвендов – не просто одним из Народа, а величайшим из всех. Он сказал себе, что его руки – его слава. Он – Найюр урс Скиоата, неистовейший из мужей.
И так он продолжал твердить себе, невзирая на то, что каждый свазонд отмечал не его честь, а смерть Анасуримбора Моэнгхуса. Чем было это безумие, если не всепоглощающим нетерпением, потребностью наконец-то завладеть тем, в чем мир ему отказывал? Моэнгхус не просто должен был умереть, он должен был умереть сейчас, и неважно, Моэнгхус это или нет.
В ярости Найюр превратил весь мир в замену своего врага. И тем самым мстил за себя.
Несмотря на всю точность этого анализа, он мало чем помог Келлхусу в попытках завладеть вождем утемотов. Скюльвенд знал дунианина, и это знание постоянно воздвигало преграды на пути у Келлхуса. Некоторое время он даже думал, что Найюр не сдастся никогда.
Затем они нашли Серве – замену иного рода.
С самого начала скюльвенд сделал ее своим образом жизни, своим доказательством того, что следует путями Народа. Серве заслонила собой Моэнгхуса, о котором так часто напоминал Келлхус с его проклятым сходством. Она была заклинанием, превращающимся в проклятие Моэнгхусу. И Найюр влюбился – не в нее, но в идею любви к ней. Потому что если он любит ее, то не может любить Анасуримбора Моэнгхуса…
Или его сына.
Дальше все было элементарно.
Келлхус начал соблазнять Серве, зная, что тем самым напоминает варвару его собственное соблазнение, произошедшее тридцать лет назад. Вскоре она стала заменой и повторением ненависти, переполняющей сердце скюльвенда. Степняк начал бить ее, но не чтобы продемонстрировать скюльвендское презрение к женщинам, а чтобы побольнее ударить себя. Он наказывал ее за то, что она повторяла его грехи, и при этом одновременно любил ее и презирал любовь как проявление слабости…
Этого Келлхус и добивался – нагромоздить противоречие на противоречие. Он обнаружил, что рожденные в миру уязвимы для противоречий. Похоже, ничто не владело их сердцами сильнее. Ничем они не были так одержимы.
Как только Найюр окончательно попал в зависимость от Серве, Келлхус просто забрал ее, зная, что Найюр отдаст все, лишь бы получить ее обратно, и сделает это, даже не понимая, почему поступает так.
И теперь полезность Найюра урс Скиоаты исчерпалась.
Монах поднялся на вершину дюны, поросшей редкой травой. Ветер трепал его волосы и развевал полы белой парчовой накидки. Впереди раскинулся Менеанор, уходя вдаль, туда, где земля словно бы перетекала в великую пустоту ночи. А внизу он увидел круглую палатку скюльвенда; заметно было, что ее повалили пинками и потоптались сверху. Костра рядом не было.
На мгновение Келлхусу показалось, что он опоздал. Но затем он услышал доносимые ветром крики и увидел среди встающих валов одинокий силуэт. Келлхус прошел через разрушенную стоянку к краю воды, ощущая под сандалиями похрустывание ракушек и гальки. На волнах серебрилась лунная дорожка. Кричали чайки, зависая в ночном небе подобно воздушным змеям.
Келлхус смотрел, как волны бьются о нагое тело скюльвенда.
– Здесь нет следов! – кричал степняк и колотил по воде кулаками, – Где здесь…
Вдруг он застыл. Темные волны вставали вокруг него, закрывали его почти до плеч, а потом откатывались в облаках хрустальной пены. Найюр повернул голову, и Келлхус увидел смуглое лицо, окаймленное длинными прядями мокрых черных волос. На лице не отражалось никаких чувств.
Абсолютно никаких.
Найюр побрел к берегу. Волны накатывались на него, невесомые, словно дым.
– Я сделал все, что ты просил! – крикнул он, перекрывая грохот прибоя. – Я опозорил своего отца, втянув его в схватку с тобой. Я предал его, мое племя, мой народ…
Вода стекала по его широкой груди на поджарый живот и дальше, к паху. Волна ударилась в белые бедра, качнула длинный фаллос. Келлхус отрешился от шума Менеанора и сосредоточился на приближающемся варваре. Ровный пульс. Бледная кожа. Расслабленное лицо…
Мертвые глаза. И Келлхус осознал: «Я не могу читать этого человека».
– Я последовал за тобой через Степь, не имеющую дорог.
Босые ноги прошлепали по мокрому песку. Найюр остановился перед Келлхусом; его рослая фигура блестела, залитая лунным светом.
– Я любил тебя.
Келлхус отступил, достал меч и выставил его перед собой. – На колени, – приказал он.
Скюльвенд рухнул на колени, вытянул руки и провел пальцами по песку. Он запрокинул лицо к звездам, подставляя горло под удар. Позади бушевал Менеанор. Келлхус недвижно стоял над ним. «Что это, отец? Жалость?»
Он посмотрел на скюльвендского воина, жалкого и униженного. Из какой тьмы пришло это чувство? – Ну, бей! – выкрикнул скюльвенд.
Огромное тело, покрытое шрамами, дрожало от ужаса и ликования. Но Келлхус не шелохнулся.
– Убей меня! – крикнул Найюр в купол ночи.
Со сверхъестественной быстротой он схватил клинок Келл-хуса и приставил острие к своему горлу.
– Убей! Убей!
– Нет, – сказал Келлхус.
Волна разбилась о берег, и ветер осыпал их холодными брызгами.
Подавшись вперед, он осторожно высвободил клинок из хватки скюльвенда.
Найюр схватил его за шею и повалил на песок.
Келлхус не стал вырываться. Благодаря инстинкту или везению варвар ухватил его за точки смерти. Келлхус знал, что Найюру хватит незначительного рывка, чтобы свернуть ему шею.
Скюльвенд подтащил его к себе, так близко, что Келлхус почувствовал тепло, исходящее от мокрого тела.
– Я любил тебя! – шепотом прокричал он.
А потом оттолкнул Келлхуса. Но теперь дунианин был настороже; он прижал подбородок к груди, чтобы не растянуть мышцы шеи. Найюр смотрел на него с надеждой и ужасом…
Келлхус спрятал меч в ножны.
Скюльвенд качнулся назад и вскинул кулаки к голове. Он запустил пальцы в волосы и вцепился в них изо всех сил.
– Но ты же сказал! – исступленно выкрикнул он, потрясая окровавленными прядями. – Ты же сказал!
Келлхус молча смотрел на него. Можно найти и другую пользу.
Всегда можно найти другую пользу.
Тварь, именуемая Сарцеллом, двигалась по узкой тропе вдоль насыпи между полями. Несмотря на нетипичную для здешних мест сырость, ночь была ясная, и луна окрашивала рощи эвкалиптов и платанов в синеватый оттенок. Добравшись до руин, тварь придержала коня и направила его в длинную галерею колонн, уходящую к скоплению поросших травой курганов. За колоннами раскинулся Семпис, неподвижный на вид, словно озеро, и в его зеркальной поверхности отражалась белая луна и размытая линия северных склонов. Сарцелл спешился.
Это место когда-то было частью древнего города Гиргилиота, но тварь, именуемую Сарцеллом, не интересовали подобные вещи. Она жила мгновением. Сейчас ее интересовало только это сооружение. Отличное место для шпионов, дабы встречаться с теми, кто ими руководит, будь то люди или нелюди.
Сарцелл сел, прислонившись спиной к одной из колонн, и погрузился в мысли, хищные и непостижимые. На лунно-бледных колоннах были высечены изображения леопардов, вставших на задние лапы. Шум крыльев вывел Сарцелла из грез, и он приоткрыл большие карие глаза.
На колени к нему опустилась птица размером с ворона – во всем подобная ему, но с белой головой.
Белой человеческой головой.
Птица склонила голову набок и взглянула на Сарцелла маленькими бирюзовыми глазками.
– Я чую кровь, – произнесла она тонким голосом. Сарцелл кивнул.
– Скюльвенд… Он помешал мне допрашивать девчонку.
– Твоя работоспособность?
– Не пострадала. Я излечился.
Помаргивание.
– Хорошо. Ну так что ты узнал?
– Он – не кишаурим.
Тварь произнесла это очень тихо, словно бы щадя крохотные барабанные перепонки.
По-кошачьи любопытный поворот головы.
– В самом деле? – после секундной паузы переспросил Синтез. – Тогда кто же?
– Дунианин.
Легкая гримаса. Маленькие блестящие зубы, словно зернышки риса, сверкнули под приподнявшимися губами.
– Все игры приводят ко мне, Гаоарта. Все игры. Сарцелл застыл.
– Я не веду никаких игр. Этот человек – Дунианин. Так его называет скюльвенд. Она сказала, что это совершенно точно.
– Но в Атритау нету ордена под названием «дуниане».
– Нету. Следовательно, он – не князь Атритау.
Древнее Имя застыл, словно пытался провести большие человеческие мысли через маленький птичий разум.
– Возможно, – в конце концов сказал он, – название этого ордена не случайно происходит из древнего куниюрского языка. Возможно даже, что имя этого человека – Анасуримбор, – вовсе не является неуклюжей ложью кишаурим. Возможно, он и вправду принадлежит к Древнему Семени.
– Может, его обучали нелюди?
– Возможно… Но у нас есть шпионы – даже в Иштеребинте. Нам мало что неизвестно о действиях нинкилджирас. Очень мало.
Маленькое лицо оскалилось. Птица взмахнула обсидиановыми крыльями.
– Нет, – продолжил Синтез, нахмурив лоб, – этот дунианин – не подопечный нелюдей… Там, где был затоптан свет древней Куниюрии, уцелело много упрямых угольков. Один из них – Завет. Возможно, дуниане – другой такой уголек, не менее упрямый…
Голубые глаза снова моргнули.
– Но куда более скрытный.
Сарцелл ничего не сказал. Рассуждения на подобные темы в его полномочия не входили – таким его создали.
Крохотные зубы лязгнули – раз, другой, как будто Древнее Имя испытывал их прочность.
– Да… Уголек… и причем прямо в тени Святого Голготтерата…
– Он сказал этой женщине, что Священное воинство будет его.
– И он – не кишаурим! Вот загадка, Гаоарта! Так кто же такие эти дуниане? Что они хотят от Священного Воинства? И каким образом, милое мое дитя, этому человеку удается видеть сквозь твое лицо?
– Но мы не…
– Он видит достаточно… Да, более чем достаточно… Птица склонила голову, моргнула, потом выпрямилась.
– Дадим князю Келлхусу еще немного времени, Гаоарта. Теперь, когда колдун Завета выведен из игры, он сделался менее опасен. Оставим его… Нам нужно побольше узнать об этих «дунианах».
– Но его влияние продолжает расти. Все больше и больше Людей Бивня зовут его Воином-Пророком или Божьим князем. Если так пойдет и дальше, от него станет очень трудно избавиться.
– Воин-Пророк…
Синтез закудахтал.
– Экий он ловкач, твой дунианин. Он связал этих фанатиков их же веревкой… Что он проповедует, Гаоарта? Это чем-либо угрожает Священной войне?
– Нет. Пока что нет, Консульт-Отец.
– Оцени его, а потом поступай, как сочтешь нужным. Если тебе покажется, что он может заставить Священное воинство остановиться, сделай так, чтобы он замолчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
И поэтому он должен был умереть.
Почти все люди Эарвы не задумывались об обычаях своих народов. Конрийцы не брились, потому что голые щеки – это по-бабски. Нансурцы не носили гамаши, потому что это вульгарно. Тидонцы не заключали браков с темнокожими – чурками, как они их называли, – потому что те, дескать, грязные. Для рожденных в миру все эти обычаи просто были. Они отдавали изысканную пищу каменным статуям. Они целовали колени слабакам. Они жили в страхе из-за непостоянства своих сердец. Каждый из них считал себя абсолютным мерилом всего. Они испытывали стыд, отвращение, уважение, благоговение…
И никогда не спрашивали – почему?
Но Найюр был не таким. Там, где прочие цеплялись за невежество, он постоянно был вынужден выбирать и, что более важно, защищать свою мысль от бесконечного пространства возможных мыслей, свое действие от бесконечного пространства возможных действий. Зачем укорять жену за то, что она плачет? Почему бы просто не стукнуть ее? Почему не посмеяться над ней, не утешить ее? Может, просто не обращать на нее внимания? Почему не поплакать вместе с ней? Что делает один ответ правильнее другого? Нечто в крови человека? Слова убеждения? Бог?
Или, как утверждал Моэнгхус, цель?
Найюр, сын своего народа, живущий среди него и обреченный среди него умереть, выбрал кровь. На протяжении тридцати лет он пытался поместить свои мысли и страсти в рамки узких представлений утемотов. Но, несмотря на звериную выносливость, несмотря на природные дарования, соплеменники Найюра постоянно чувствовали в нем какую-то неправильность. Во взаимоотношениях между людьми каждое действие ограничено ожиданиями других; это своего рода танец, и он не терпит ни малейших колебаний. А утемоты замечали вспыхивавшие в нем сомнения. Они понимали, что он старается, и знали, что всякий, кто старается быть одним из Народа, на самом деле чужой.
Потому они наказывали его перешептыванием и настороженными взглядами – на протяжении долгих лет…
Тридцать лет позора и отверженности. Тридцать лет мучений и ужаса. Целая жизнь, проведенная среди ненавидящих каннибалов… В конце концов Найюр проложил свой собственный путь, путь одиночки, путь безумия и убийства.
Он превратил кровь в воды очищения. Раз война – предмет поклонения, то Найюру требовалось сделаться самым благочестивым из скюльвендов – не просто одним из Народа, а величайшим из всех. Он сказал себе, что его руки – его слава. Он – Найюр урс Скиоата, неистовейший из мужей.
И так он продолжал твердить себе, невзирая на то, что каждый свазонд отмечал не его честь, а смерть Анасуримбора Моэнгхуса. Чем было это безумие, если не всепоглощающим нетерпением, потребностью наконец-то завладеть тем, в чем мир ему отказывал? Моэнгхус не просто должен был умереть, он должен был умереть сейчас, и неважно, Моэнгхус это или нет.
В ярости Найюр превратил весь мир в замену своего врага. И тем самым мстил за себя.
Несмотря на всю точность этого анализа, он мало чем помог Келлхусу в попытках завладеть вождем утемотов. Скюльвенд знал дунианина, и это знание постоянно воздвигало преграды на пути у Келлхуса. Некоторое время он даже думал, что Найюр не сдастся никогда.
Затем они нашли Серве – замену иного рода.
С самого начала скюльвенд сделал ее своим образом жизни, своим доказательством того, что следует путями Народа. Серве заслонила собой Моэнгхуса, о котором так часто напоминал Келлхус с его проклятым сходством. Она была заклинанием, превращающимся в проклятие Моэнгхусу. И Найюр влюбился – не в нее, но в идею любви к ней. Потому что если он любит ее, то не может любить Анасуримбора Моэнгхуса…
Или его сына.
Дальше все было элементарно.
Келлхус начал соблазнять Серве, зная, что тем самым напоминает варвару его собственное соблазнение, произошедшее тридцать лет назад. Вскоре она стала заменой и повторением ненависти, переполняющей сердце скюльвенда. Степняк начал бить ее, но не чтобы продемонстрировать скюльвендское презрение к женщинам, а чтобы побольнее ударить себя. Он наказывал ее за то, что она повторяла его грехи, и при этом одновременно любил ее и презирал любовь как проявление слабости…
Этого Келлхус и добивался – нагромоздить противоречие на противоречие. Он обнаружил, что рожденные в миру уязвимы для противоречий. Похоже, ничто не владело их сердцами сильнее. Ничем они не были так одержимы.
Как только Найюр окончательно попал в зависимость от Серве, Келлхус просто забрал ее, зная, что Найюр отдаст все, лишь бы получить ее обратно, и сделает это, даже не понимая, почему поступает так.
И теперь полезность Найюра урс Скиоаты исчерпалась.
Монах поднялся на вершину дюны, поросшей редкой травой. Ветер трепал его волосы и развевал полы белой парчовой накидки. Впереди раскинулся Менеанор, уходя вдаль, туда, где земля словно бы перетекала в великую пустоту ночи. А внизу он увидел круглую палатку скюльвенда; заметно было, что ее повалили пинками и потоптались сверху. Костра рядом не было.
На мгновение Келлхусу показалось, что он опоздал. Но затем он услышал доносимые ветром крики и увидел среди встающих валов одинокий силуэт. Келлхус прошел через разрушенную стоянку к краю воды, ощущая под сандалиями похрустывание ракушек и гальки. На волнах серебрилась лунная дорожка. Кричали чайки, зависая в ночном небе подобно воздушным змеям.
Келлхус смотрел, как волны бьются о нагое тело скюльвенда.
– Здесь нет следов! – кричал степняк и колотил по воде кулаками, – Где здесь…
Вдруг он застыл. Темные волны вставали вокруг него, закрывали его почти до плеч, а потом откатывались в облаках хрустальной пены. Найюр повернул голову, и Келлхус увидел смуглое лицо, окаймленное длинными прядями мокрых черных волос. На лице не отражалось никаких чувств.
Абсолютно никаких.
Найюр побрел к берегу. Волны накатывались на него, невесомые, словно дым.
– Я сделал все, что ты просил! – крикнул он, перекрывая грохот прибоя. – Я опозорил своего отца, втянув его в схватку с тобой. Я предал его, мое племя, мой народ…
Вода стекала по его широкой груди на поджарый живот и дальше, к паху. Волна ударилась в белые бедра, качнула длинный фаллос. Келлхус отрешился от шума Менеанора и сосредоточился на приближающемся варваре. Ровный пульс. Бледная кожа. Расслабленное лицо…
Мертвые глаза. И Келлхус осознал: «Я не могу читать этого человека».
– Я последовал за тобой через Степь, не имеющую дорог.
Босые ноги прошлепали по мокрому песку. Найюр остановился перед Келлхусом; его рослая фигура блестела, залитая лунным светом.
– Я любил тебя.
Келлхус отступил, достал меч и выставил его перед собой. – На колени, – приказал он.
Скюльвенд рухнул на колени, вытянул руки и провел пальцами по песку. Он запрокинул лицо к звездам, подставляя горло под удар. Позади бушевал Менеанор. Келлхус недвижно стоял над ним. «Что это, отец? Жалость?»
Он посмотрел на скюльвендского воина, жалкого и униженного. Из какой тьмы пришло это чувство? – Ну, бей! – выкрикнул скюльвенд.
Огромное тело, покрытое шрамами, дрожало от ужаса и ликования. Но Келлхус не шелохнулся.
– Убей меня! – крикнул Найюр в купол ночи.
Со сверхъестественной быстротой он схватил клинок Келл-хуса и приставил острие к своему горлу.
– Убей! Убей!
– Нет, – сказал Келлхус.
Волна разбилась о берег, и ветер осыпал их холодными брызгами.
Подавшись вперед, он осторожно высвободил клинок из хватки скюльвенда.
Найюр схватил его за шею и повалил на песок.
Келлхус не стал вырываться. Благодаря инстинкту или везению варвар ухватил его за точки смерти. Келлхус знал, что Найюру хватит незначительного рывка, чтобы свернуть ему шею.
Скюльвенд подтащил его к себе, так близко, что Келлхус почувствовал тепло, исходящее от мокрого тела.
– Я любил тебя! – шепотом прокричал он.
А потом оттолкнул Келлхуса. Но теперь дунианин был настороже; он прижал подбородок к груди, чтобы не растянуть мышцы шеи. Найюр смотрел на него с надеждой и ужасом…
Келлхус спрятал меч в ножны.
Скюльвенд качнулся назад и вскинул кулаки к голове. Он запустил пальцы в волосы и вцепился в них изо всех сил.
– Но ты же сказал! – исступленно выкрикнул он, потрясая окровавленными прядями. – Ты же сказал!
Келлхус молча смотрел на него. Можно найти и другую пользу.
Всегда можно найти другую пользу.
Тварь, именуемая Сарцеллом, двигалась по узкой тропе вдоль насыпи между полями. Несмотря на нетипичную для здешних мест сырость, ночь была ясная, и луна окрашивала рощи эвкалиптов и платанов в синеватый оттенок. Добравшись до руин, тварь придержала коня и направила его в длинную галерею колонн, уходящую к скоплению поросших травой курганов. За колоннами раскинулся Семпис, неподвижный на вид, словно озеро, и в его зеркальной поверхности отражалась белая луна и размытая линия северных склонов. Сарцелл спешился.
Это место когда-то было частью древнего города Гиргилиота, но тварь, именуемую Сарцеллом, не интересовали подобные вещи. Она жила мгновением. Сейчас ее интересовало только это сооружение. Отличное место для шпионов, дабы встречаться с теми, кто ими руководит, будь то люди или нелюди.
Сарцелл сел, прислонившись спиной к одной из колонн, и погрузился в мысли, хищные и непостижимые. На лунно-бледных колоннах были высечены изображения леопардов, вставших на задние лапы. Шум крыльев вывел Сарцелла из грез, и он приоткрыл большие карие глаза.
На колени к нему опустилась птица размером с ворона – во всем подобная ему, но с белой головой.
Белой человеческой головой.
Птица склонила голову набок и взглянула на Сарцелла маленькими бирюзовыми глазками.
– Я чую кровь, – произнесла она тонким голосом. Сарцелл кивнул.
– Скюльвенд… Он помешал мне допрашивать девчонку.
– Твоя работоспособность?
– Не пострадала. Я излечился.
Помаргивание.
– Хорошо. Ну так что ты узнал?
– Он – не кишаурим.
Тварь произнесла это очень тихо, словно бы щадя крохотные барабанные перепонки.
По-кошачьи любопытный поворот головы.
– В самом деле? – после секундной паузы переспросил Синтез. – Тогда кто же?
– Дунианин.
Легкая гримаса. Маленькие блестящие зубы, словно зернышки риса, сверкнули под приподнявшимися губами.
– Все игры приводят ко мне, Гаоарта. Все игры. Сарцелл застыл.
– Я не веду никаких игр. Этот человек – Дунианин. Так его называет скюльвенд. Она сказала, что это совершенно точно.
– Но в Атритау нету ордена под названием «дуниане».
– Нету. Следовательно, он – не князь Атритау.
Древнее Имя застыл, словно пытался провести большие человеческие мысли через маленький птичий разум.
– Возможно, – в конце концов сказал он, – название этого ордена не случайно происходит из древнего куниюрского языка. Возможно даже, что имя этого человека – Анасуримбор, – вовсе не является неуклюжей ложью кишаурим. Возможно, он и вправду принадлежит к Древнему Семени.
– Может, его обучали нелюди?
– Возможно… Но у нас есть шпионы – даже в Иштеребинте. Нам мало что неизвестно о действиях нинкилджирас. Очень мало.
Маленькое лицо оскалилось. Птица взмахнула обсидиановыми крыльями.
– Нет, – продолжил Синтез, нахмурив лоб, – этот дунианин – не подопечный нелюдей… Там, где был затоптан свет древней Куниюрии, уцелело много упрямых угольков. Один из них – Завет. Возможно, дуниане – другой такой уголек, не менее упрямый…
Голубые глаза снова моргнули.
– Но куда более скрытный.
Сарцелл ничего не сказал. Рассуждения на подобные темы в его полномочия не входили – таким его создали.
Крохотные зубы лязгнули – раз, другой, как будто Древнее Имя испытывал их прочность.
– Да… Уголек… и причем прямо в тени Святого Голготтерата…
– Он сказал этой женщине, что Священное воинство будет его.
– И он – не кишаурим! Вот загадка, Гаоарта! Так кто же такие эти дуниане? Что они хотят от Священного Воинства? И каким образом, милое мое дитя, этому человеку удается видеть сквозь твое лицо?
– Но мы не…
– Он видит достаточно… Да, более чем достаточно… Птица склонила голову, моргнула, потом выпрямилась.
– Дадим князю Келлхусу еще немного времени, Гаоарта. Теперь, когда колдун Завета выведен из игры, он сделался менее опасен. Оставим его… Нам нужно побольше узнать об этих «дунианах».
– Но его влияние продолжает расти. Все больше и больше Людей Бивня зовут его Воином-Пророком или Божьим князем. Если так пойдет и дальше, от него станет очень трудно избавиться.
– Воин-Пророк…
Синтез закудахтал.
– Экий он ловкач, твой дунианин. Он связал этих фанатиков их же веревкой… Что он проповедует, Гаоарта? Это чем-либо угрожает Священной войне?
– Нет. Пока что нет, Консульт-Отец.
– Оцени его, а потом поступай, как сочтешь нужным. Если тебе покажется, что он может заставить Священное воинство остановиться, сделай так, чтобы он замолчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97