Ты знаешь, почему тебя схватили. И ты знаешь, каков неизбежный исход. Мы будем выпытывать у тебя Гнозис, а ты, закаленный годами обучения, будешь сводить на нет все наши усилия. Ты умрешь в мучениях, сохранив тайны в своем сердце, и нам останется очередной бесполезный труп. Именно так все и должно происходить, верно?
Ахкеймион только и мог, что смотреть на него в слепом ужасе, а маятник боли все качался и качался, вперед-назад, вперед-назад…
Элеазар сказал правду. Предположительно, ему предстояло умереть за свое знание, за Гнозис.
«Думай, Ахкеймион, думай! О боже милостивый! Ты должен думать!»
Без наставлений нелюдской Квийи мистические школы Трех Морей никогда не узнали бы, как превзойти то, что они называли Аналогиями. Все их колдовство, каким бы мощным или искусным оно ни было, проистекало из силы тайных связей, из резонанса между словами и реальными событиями. Им нужны были окольные пути – драконы, молнии, солнца, – чтобы поджечь мир. Они не могли, в отличие от Ахкеймиона, заклясть суть этого явления, само Горение. Они ничего не знали об Абстракциях.
Они были поэтами, а он – философом. Рядом с его железом они были бронзой, и ему следовало продемонстрировать это.
Ахкеймион с силой выдохнул через нос. Он свирепо уставился на великого магистра, хотя у него все плыло перед глазами.
«Я увижу тебя горящим! Увижу!»
– Но в наши неспокойные времена, – тем временем говорил Элеазар, – нельзя допускать, чтобы прошлое стало нашим тираном. Тебя совершенно не обязательно мучить иубивать…
Элеазар вышел вперед – пять изящных, размеренных шагов, – и остановился рядом с Ахкеймионом.
– Чтобы доказать это тебе, я уберу кляп. На самом деле я позволю тебе говорить, вместо того чтобы поработать над тобой, как это прежде делали с твоими коллегами-адептами. Но я предупреждаю, Ахкеймион, – даже не пытайся напасть на нас. Бессмысленно.
Из-под манжета расшитого разнообразными символами рукава высунулась изящная рука и указала на мозаичный пол.
Ахкеймион увидел, что поверх стилизованных мозаичных животных нарисован большой красный круг: изображение змеи, покрытой пиктограммами, словно чешуей, и пожирающей собственный хвост.
– Как ты можешь видеть, – мягко произнес Элеазар, – ты висишь над Кругом Уробороса. Стоит тебе начать Напев, и ты обрушишь на себя нестерпимую боль. Можешь мне поверить. Я уже видел подобное.
Равно как и Ахкеймион. Похоже, Багряные Шпили владели многими могущественными приспособлениями.
Великий магистр отошел, и из полумрака выступил неуклюжий евнух. Пальцы у него были толстые, но гибкие; он проворно вынул кляп. Ахкеймион жадно втянул воздух ртом, ощущая зловоние, что исходило от его тела. Он наклонил голову и сплюнул.
– Итак? – поинтересовался Элеазар.
– Где мы? – прохрипел Ахкеймион.
Редкая седая козлиная бородка великого магистра дрогнула, он расплылся в улыбке.
– Конечно же, в Иотии.
Ахкеймион скривился и кивнул. Он взглянул вниз, на Круг Уробороса, увидел, как моча просачивается в щелочки между кусочками мозаики…
Это не было проявлением мужества – просто головокружительный миг разрыва связей, намеренное игнорирование последствий.
Он произнес два слова.
Мучительная боль.
Достаточная, чтобы пронзительно закричать и снова опорожнить кишечник.
Добела раскаленные нити обвили его и просочились сквозь кожу, как будто в жилах вместо крови тек солнечный свет.
Он кричал и кричал, пока не начало казаться, что глаза вот-вот лопнут, а зубы треснут и со стуком посыплются на мозаичный пол.
А потом вернулся куда более давний кошмар и куда более продолжительная мука.
Когда визг стих, Элеазар посмотрел на бесчувственное тело. Даже сейчас, скованный по рукам и ногам, нагой, со съежившимся фаллосом, торчащим из черных волос на лобке, этот человек казался… грозным.
– Упрямец, – произнес Ийок тоном, в котором недвусмысленно звучало: «А вы чего ожидали?»
– Действительно, – согласился Элеазар.
Он был зол. Проволочка за проволочкой. Конечно, было бы замечательно вырвать Гнозис у этого дрожащего пса, но дар оказался бы слишком уж нежданным. А вот что ему действительно было очень нужно, так это узнать, что именно произошло в ту ночь в императорских катакомбах под Андиаминскими Высотами. Ему необходимо было узнать, что этому человеку известно о шпионах-оборотнях кишаурим.
Кишаурим!
Прямо или косвенно, но этот пес Завета уничтожил все преимущество, которое они приобрели после битвы при Менгедде. Сперва – убив двух колдунов высокого уровня в Сареотской библиотеке, и в их числе – Ютирамеса, давнего и могущественного союзника Элеазара. А затем – предоставив этому фанатику Пройасу рычаг для воздействия. Если бы не угрозы принца отомстить за своего «дорогого старого наставника», Элеазар никогда не позволил бы Багряным Шпилям поддержать Священное воинство в схватке на южном берегу. Шесть! Шесть опытных колдунов погибли в битве при Анвурате от стрел фанимских лучников. Укрумми, Каластенес, Наин.
Шестеро!
И Элеазар знал, что именно этого кишаурим и хотят… Обескровить их, при этом ревностно сберегая собственную кровь.
О да, он желал обладать Гнозисом. Так сильно желал, что это почти перевешивало другое слово – «кишаурим». Почти. Тем вечером в Сареотской библиотеке, наблюдая, как один человек противостоит восьми опытным колдунам при помощи сверкающего, абстрактного света, Элеазар позавидовал ему так, как никогда и никому прежде не завидовал. Какая поразительная сила! Какая чистота управления! «Но как? – думал он. – Как?»
Гребаные свиньи Завета.
Когда он узнает все, что ему нужно знать о кишаурим, неплохо было бы поработать с этим псом на прежний манер. Вся жизнь – лотерея, и кто знает, вдруг поимка этого человека окажется столь же значительным деянием, как и уничтожение кишаурим – в конечном итоге.
Вот в чем, решил Элеазар, проблема Ийока. Он не в силах постичь тот факт, что при определенной ставке даже самая отчаянная игра стоит свеч. Он ничего не знает о надежде.
Похоже, те, кто пристрастился к чанву, вообще слабо разбираются в надежде.
При переправе Семпис казался не рекой, а чем-то большим.
Эсменет подъехала к ближайшему парому айнрити, сидя за спиной у Серве; ее одновременно пугала мысль о необходимости переправляться на спине у животного и восхищало искусство верховой езды Серве. Девушка объяснила, что, как всякая кепалоранка, она рождена в седле.
А это означает, мелькнула у Эсменет непривычно горькая мысль, что ноги у нее широко расставлены.
Потом, стоя в тени шуршащей листвы, она смотрела через реку, на оголенный северный берег. Эта нагота печалила Эсменет, напоминая ей о собственном сердце и о том, почему ей пришлось уйти. Но расстояние… Ее охватило ужасающее ощущение окончательности, уверенность в том, что Семпис, чьи воды казались ей добрыми, на самом деле безжалостен и что возвращения к ручью не будет.
«Я могу плавать… Я знаю, как плавать!»
Келлхус похлопал ее по плечу.
– Смотри лучше на юг, – посоветовал он. Возвращение к конрийцам прошло куда легче, чем опасалась
Эсменет. Пройас разбил лагерь у высоких стен Аммегнотиса, единственного крупного города на южном берегу. В силу этого они оказались частью потока, текущего в ту же сторону: отрядов всадников, повозок, босоногих кающихся грешников, – и все толпились на той стороне дороги, где тень пальм была погуще. Но вместо того, чтобы раствориться в толпе, их стало осаждать множество людей. По большей части это были Люди Бивня, но были среди них и гражданские, из числа тех, кто следовал за войском; и все они жаждали прикоснуться к краю одежды Воина-Пророка или испросить у него благословения. Как объяснила Серве, вести о том, как он противостоял нападению кхиргви, широко разошлись и привлекли к нему еще большее внимание. К тому моменту, как путники добрались до лагеря, их сопровождала целая толпа.
– Он больше не укоряет их, – сказала Эсменет, в изумлении наблюдавшая за происходящим.
Серве рассмеялась.
– Здорово, правда?
И это вправду было здорово! Келлхус, тот самый человек, который много раз поддразнивал ее во время вечерних посиделок у костра, шел среди преклоняющихся перед ним людей, улыбался, прикасался к щекам, произносил теплые, подбадривающие слова. Это был Келлхус!
Воин-Пророк.
Он взглянул на них, усмехнулся и подмигнул. Эсменет, прижавшаяся к Серве, чувствовала, как та дрожит от восторга, и на миг ее захлестнула дикая, необоснованная ревность. Почему она всегда проигрывает? Почему боги так ненавидят ее? Почему не кого-то другого, не того, кто этого заслуживает? Почему не Серве?
Но следом за этими мыслями пришел стыд. Келлхус приехал за ней. Келлхус! Человек, которого буквально боготворили, пришел, чтобы позаботиться о ней.
«Он делает это ради Ахкеймиона. Ради своего наставника…»
Пройас расставил стражу вокруг конрийского лагеря, – как объяснила Серве, в основном из-за ажиотажа, сопутствующего Келлхусу, – и вскоре они уже спокойно, без помех шли между длинными рядами полотняных палаток.
Эсменет говорила себе, что боится возвращаться, потому что это пробудит слишком много воспоминаний. Но на самом деле она, наоборот, боялась утратить эти воспоминания. Ее отказ покинуть прежнюю стоянку был безрассудным, отчаянным, жалким… Келлхус доказал ей это. Но то, что она осталась там, в некотором смысле укрепило ее – во всяком случае, так казалось Эсменет, когда она об этом думала. Там она испытывала цепкое ощущение обороны, уверенность в том, что она должна защитить все, что окружало Ахкеймиона. Она даже отказывалась прикасаться к выщербленной глиняной чашке, из которой он тем утром пил чай. Подобные вещи стали, как ей казалось, фетишами, заклинаниями, которые обеспечат его возвращение. И еще присутствовало чувство гордости всеми оставленного человека. Все бежали, а она осталась – она осталась! Она смотрела на покинутые поля, на кострища, становящиеся землей, на тропинки, протоптанные в траве, и весь мир словно превращался в призрака. Лишь ее утрата казалась реальной… Лишь Ахкеймион. Разве не было в этом некоего величия, некой добродетели?
Теперь же она продолжила путь – что бы там Келлхус ни говорил об очаге и семье. Не значит ли это, что она тоже оставила Ахкеймиона позади?
Эсменет плакала, пока Келлхус помогал ей устанавливать палатку Ахкеймиона, такую маленькую и потрепанную, в тени величественного парчового шатра, который он делил с Серве. Но она была признательна ему. Очень признательна.
Эсменет думала, что первые несколько вечеров будет чувствовать себя неловко, но она ошиблась. Келлхус относился к ней с таким великодушием, а Серве с такой наивной простотой, что Эсменет чувствовала себя желанным гостем. Время от времени Келлхус смешил ее – как подозревала Эсменет, просто для того, чтобы напомнить ей, что она все еще способна испытывать радость. Иначе он либо разделил бы ее печаль, либо отошел бы в сторонку, чтобы не мешать ей страдать в уединении.
Серве была… ну, Серве как Серве. Иногда она словно бы совершенно забывала о горе, постигшем Эсменет, и вела себя так, будто ничего не произошло, будто Ахкеймион мог в любое мгновение появиться на извилистой дорожке, смеясь или пререкаясь с Ксинемом. И хотя такая мысль оскорбляла Эсменет, на практике это оказалось странно успокаивающим. Уместное притворство.
В другие же моменты Серве казалась полностью подавленной и угнетенной – из-за Эсменет, из-за Ахкеймиона и в не меньшей степени – из-за себя самой. Эсменет понимала, что отчасти это вызвано беременностью – она сама то хохотала, то ревела, словно ненормальная, когда носила дочь, – но Эсменет обнаружила, что это довольно трудно терпеть. Она покорно спрашивала у Серве, что случилось, всегда оставалась мягкой и вежливой, но не могла избавиться от мыслей, которых сама стыдилась. Если Серве говорила, что плачет по Ахкеймиону, то Эсменет сразу хотелось спросить: «Почему?» Может, они были любовниками не одну ночь, а дольше? Если Серве говорила, что плачет по ней, Эсменет возмущалась. Что? Неужто она настолько жалкая? А если Серве просто ныла, Эсменет охватывало отвращение. Как только человек может быть таким эгоистичным?
Позднее Эсменет всегда бранила себя. Что бы подумал Ахкеймион о таких мыслях, полных горечи и недоброжелательства? Как он был бы разочарован! «Эсми! – сказал бы он. – Эсми, ну пожалуйста…» И Эсменет проводила одну бессонную стражу за другой, вспоминая все свои грубые слова, все свои мелкие жестокости и моля богов о прощении. Она же не имела этого всего в виду! Ну как она могла?
На третью ночь она услышала негромкое постукивание об холст палатки. Эсменет откинула полог, и в палатку нырнула Серве, пахнущая дымом, апельсинами и жасмином. Полунагая девушка с плачем опустилась на колени. Эсменет знала, что Келлхус не вернулся, потому что прислушивалась. Конечно же, у него были военные советы и растущая паства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Ахкеймион только и мог, что смотреть на него в слепом ужасе, а маятник боли все качался и качался, вперед-назад, вперед-назад…
Элеазар сказал правду. Предположительно, ему предстояло умереть за свое знание, за Гнозис.
«Думай, Ахкеймион, думай! О боже милостивый! Ты должен думать!»
Без наставлений нелюдской Квийи мистические школы Трех Морей никогда не узнали бы, как превзойти то, что они называли Аналогиями. Все их колдовство, каким бы мощным или искусным оно ни было, проистекало из силы тайных связей, из резонанса между словами и реальными событиями. Им нужны были окольные пути – драконы, молнии, солнца, – чтобы поджечь мир. Они не могли, в отличие от Ахкеймиона, заклясть суть этого явления, само Горение. Они ничего не знали об Абстракциях.
Они были поэтами, а он – философом. Рядом с его железом они были бронзой, и ему следовало продемонстрировать это.
Ахкеймион с силой выдохнул через нос. Он свирепо уставился на великого магистра, хотя у него все плыло перед глазами.
«Я увижу тебя горящим! Увижу!»
– Но в наши неспокойные времена, – тем временем говорил Элеазар, – нельзя допускать, чтобы прошлое стало нашим тираном. Тебя совершенно не обязательно мучить иубивать…
Элеазар вышел вперед – пять изящных, размеренных шагов, – и остановился рядом с Ахкеймионом.
– Чтобы доказать это тебе, я уберу кляп. На самом деле я позволю тебе говорить, вместо того чтобы поработать над тобой, как это прежде делали с твоими коллегами-адептами. Но я предупреждаю, Ахкеймион, – даже не пытайся напасть на нас. Бессмысленно.
Из-под манжета расшитого разнообразными символами рукава высунулась изящная рука и указала на мозаичный пол.
Ахкеймион увидел, что поверх стилизованных мозаичных животных нарисован большой красный круг: изображение змеи, покрытой пиктограммами, словно чешуей, и пожирающей собственный хвост.
– Как ты можешь видеть, – мягко произнес Элеазар, – ты висишь над Кругом Уробороса. Стоит тебе начать Напев, и ты обрушишь на себя нестерпимую боль. Можешь мне поверить. Я уже видел подобное.
Равно как и Ахкеймион. Похоже, Багряные Шпили владели многими могущественными приспособлениями.
Великий магистр отошел, и из полумрака выступил неуклюжий евнух. Пальцы у него были толстые, но гибкие; он проворно вынул кляп. Ахкеймион жадно втянул воздух ртом, ощущая зловоние, что исходило от его тела. Он наклонил голову и сплюнул.
– Итак? – поинтересовался Элеазар.
– Где мы? – прохрипел Ахкеймион.
Редкая седая козлиная бородка великого магистра дрогнула, он расплылся в улыбке.
– Конечно же, в Иотии.
Ахкеймион скривился и кивнул. Он взглянул вниз, на Круг Уробороса, увидел, как моча просачивается в щелочки между кусочками мозаики…
Это не было проявлением мужества – просто головокружительный миг разрыва связей, намеренное игнорирование последствий.
Он произнес два слова.
Мучительная боль.
Достаточная, чтобы пронзительно закричать и снова опорожнить кишечник.
Добела раскаленные нити обвили его и просочились сквозь кожу, как будто в жилах вместо крови тек солнечный свет.
Он кричал и кричал, пока не начало казаться, что глаза вот-вот лопнут, а зубы треснут и со стуком посыплются на мозаичный пол.
А потом вернулся куда более давний кошмар и куда более продолжительная мука.
Когда визг стих, Элеазар посмотрел на бесчувственное тело. Даже сейчас, скованный по рукам и ногам, нагой, со съежившимся фаллосом, торчащим из черных волос на лобке, этот человек казался… грозным.
– Упрямец, – произнес Ийок тоном, в котором недвусмысленно звучало: «А вы чего ожидали?»
– Действительно, – согласился Элеазар.
Он был зол. Проволочка за проволочкой. Конечно, было бы замечательно вырвать Гнозис у этого дрожащего пса, но дар оказался бы слишком уж нежданным. А вот что ему действительно было очень нужно, так это узнать, что именно произошло в ту ночь в императорских катакомбах под Андиаминскими Высотами. Ему необходимо было узнать, что этому человеку известно о шпионах-оборотнях кишаурим.
Кишаурим!
Прямо или косвенно, но этот пес Завета уничтожил все преимущество, которое они приобрели после битвы при Менгедде. Сперва – убив двух колдунов высокого уровня в Сареотской библиотеке, и в их числе – Ютирамеса, давнего и могущественного союзника Элеазара. А затем – предоставив этому фанатику Пройасу рычаг для воздействия. Если бы не угрозы принца отомстить за своего «дорогого старого наставника», Элеазар никогда не позволил бы Багряным Шпилям поддержать Священное воинство в схватке на южном берегу. Шесть! Шесть опытных колдунов погибли в битве при Анвурате от стрел фанимских лучников. Укрумми, Каластенес, Наин.
Шестеро!
И Элеазар знал, что именно этого кишаурим и хотят… Обескровить их, при этом ревностно сберегая собственную кровь.
О да, он желал обладать Гнозисом. Так сильно желал, что это почти перевешивало другое слово – «кишаурим». Почти. Тем вечером в Сареотской библиотеке, наблюдая, как один человек противостоит восьми опытным колдунам при помощи сверкающего, абстрактного света, Элеазар позавидовал ему так, как никогда и никому прежде не завидовал. Какая поразительная сила! Какая чистота управления! «Но как? – думал он. – Как?»
Гребаные свиньи Завета.
Когда он узнает все, что ему нужно знать о кишаурим, неплохо было бы поработать с этим псом на прежний манер. Вся жизнь – лотерея, и кто знает, вдруг поимка этого человека окажется столь же значительным деянием, как и уничтожение кишаурим – в конечном итоге.
Вот в чем, решил Элеазар, проблема Ийока. Он не в силах постичь тот факт, что при определенной ставке даже самая отчаянная игра стоит свеч. Он ничего не знает о надежде.
Похоже, те, кто пристрастился к чанву, вообще слабо разбираются в надежде.
При переправе Семпис казался не рекой, а чем-то большим.
Эсменет подъехала к ближайшему парому айнрити, сидя за спиной у Серве; ее одновременно пугала мысль о необходимости переправляться на спине у животного и восхищало искусство верховой езды Серве. Девушка объяснила, что, как всякая кепалоранка, она рождена в седле.
А это означает, мелькнула у Эсменет непривычно горькая мысль, что ноги у нее широко расставлены.
Потом, стоя в тени шуршащей листвы, она смотрела через реку, на оголенный северный берег. Эта нагота печалила Эсменет, напоминая ей о собственном сердце и о том, почему ей пришлось уйти. Но расстояние… Ее охватило ужасающее ощущение окончательности, уверенность в том, что Семпис, чьи воды казались ей добрыми, на самом деле безжалостен и что возвращения к ручью не будет.
«Я могу плавать… Я знаю, как плавать!»
Келлхус похлопал ее по плечу.
– Смотри лучше на юг, – посоветовал он. Возвращение к конрийцам прошло куда легче, чем опасалась
Эсменет. Пройас разбил лагерь у высоких стен Аммегнотиса, единственного крупного города на южном берегу. В силу этого они оказались частью потока, текущего в ту же сторону: отрядов всадников, повозок, босоногих кающихся грешников, – и все толпились на той стороне дороги, где тень пальм была погуще. Но вместо того, чтобы раствориться в толпе, их стало осаждать множество людей. По большей части это были Люди Бивня, но были среди них и гражданские, из числа тех, кто следовал за войском; и все они жаждали прикоснуться к краю одежды Воина-Пророка или испросить у него благословения. Как объяснила Серве, вести о том, как он противостоял нападению кхиргви, широко разошлись и привлекли к нему еще большее внимание. К тому моменту, как путники добрались до лагеря, их сопровождала целая толпа.
– Он больше не укоряет их, – сказала Эсменет, в изумлении наблюдавшая за происходящим.
Серве рассмеялась.
– Здорово, правда?
И это вправду было здорово! Келлхус, тот самый человек, который много раз поддразнивал ее во время вечерних посиделок у костра, шел среди преклоняющихся перед ним людей, улыбался, прикасался к щекам, произносил теплые, подбадривающие слова. Это был Келлхус!
Воин-Пророк.
Он взглянул на них, усмехнулся и подмигнул. Эсменет, прижавшаяся к Серве, чувствовала, как та дрожит от восторга, и на миг ее захлестнула дикая, необоснованная ревность. Почему она всегда проигрывает? Почему боги так ненавидят ее? Почему не кого-то другого, не того, кто этого заслуживает? Почему не Серве?
Но следом за этими мыслями пришел стыд. Келлхус приехал за ней. Келлхус! Человек, которого буквально боготворили, пришел, чтобы позаботиться о ней.
«Он делает это ради Ахкеймиона. Ради своего наставника…»
Пройас расставил стражу вокруг конрийского лагеря, – как объяснила Серве, в основном из-за ажиотажа, сопутствующего Келлхусу, – и вскоре они уже спокойно, без помех шли между длинными рядами полотняных палаток.
Эсменет говорила себе, что боится возвращаться, потому что это пробудит слишком много воспоминаний. Но на самом деле она, наоборот, боялась утратить эти воспоминания. Ее отказ покинуть прежнюю стоянку был безрассудным, отчаянным, жалким… Келлхус доказал ей это. Но то, что она осталась там, в некотором смысле укрепило ее – во всяком случае, так казалось Эсменет, когда она об этом думала. Там она испытывала цепкое ощущение обороны, уверенность в том, что она должна защитить все, что окружало Ахкеймиона. Она даже отказывалась прикасаться к выщербленной глиняной чашке, из которой он тем утром пил чай. Подобные вещи стали, как ей казалось, фетишами, заклинаниями, которые обеспечат его возвращение. И еще присутствовало чувство гордости всеми оставленного человека. Все бежали, а она осталась – она осталась! Она смотрела на покинутые поля, на кострища, становящиеся землей, на тропинки, протоптанные в траве, и весь мир словно превращался в призрака. Лишь ее утрата казалась реальной… Лишь Ахкеймион. Разве не было в этом некоего величия, некой добродетели?
Теперь же она продолжила путь – что бы там Келлхус ни говорил об очаге и семье. Не значит ли это, что она тоже оставила Ахкеймиона позади?
Эсменет плакала, пока Келлхус помогал ей устанавливать палатку Ахкеймиона, такую маленькую и потрепанную, в тени величественного парчового шатра, который он делил с Серве. Но она была признательна ему. Очень признательна.
Эсменет думала, что первые несколько вечеров будет чувствовать себя неловко, но она ошиблась. Келлхус относился к ней с таким великодушием, а Серве с такой наивной простотой, что Эсменет чувствовала себя желанным гостем. Время от времени Келлхус смешил ее – как подозревала Эсменет, просто для того, чтобы напомнить ей, что она все еще способна испытывать радость. Иначе он либо разделил бы ее печаль, либо отошел бы в сторонку, чтобы не мешать ей страдать в уединении.
Серве была… ну, Серве как Серве. Иногда она словно бы совершенно забывала о горе, постигшем Эсменет, и вела себя так, будто ничего не произошло, будто Ахкеймион мог в любое мгновение появиться на извилистой дорожке, смеясь или пререкаясь с Ксинемом. И хотя такая мысль оскорбляла Эсменет, на практике это оказалось странно успокаивающим. Уместное притворство.
В другие же моменты Серве казалась полностью подавленной и угнетенной – из-за Эсменет, из-за Ахкеймиона и в не меньшей степени – из-за себя самой. Эсменет понимала, что отчасти это вызвано беременностью – она сама то хохотала, то ревела, словно ненормальная, когда носила дочь, – но Эсменет обнаружила, что это довольно трудно терпеть. Она покорно спрашивала у Серве, что случилось, всегда оставалась мягкой и вежливой, но не могла избавиться от мыслей, которых сама стыдилась. Если Серве говорила, что плачет по Ахкеймиону, то Эсменет сразу хотелось спросить: «Почему?» Может, они были любовниками не одну ночь, а дольше? Если Серве говорила, что плачет по ней, Эсменет возмущалась. Что? Неужто она настолько жалкая? А если Серве просто ныла, Эсменет охватывало отвращение. Как только человек может быть таким эгоистичным?
Позднее Эсменет всегда бранила себя. Что бы подумал Ахкеймион о таких мыслях, полных горечи и недоброжелательства? Как он был бы разочарован! «Эсми! – сказал бы он. – Эсми, ну пожалуйста…» И Эсменет проводила одну бессонную стражу за другой, вспоминая все свои грубые слова, все свои мелкие жестокости и моля богов о прощении. Она же не имела этого всего в виду! Ну как она могла?
На третью ночь она услышала негромкое постукивание об холст палатки. Эсменет откинула полог, и в палатку нырнула Серве, пахнущая дымом, апельсинами и жасмином. Полунагая девушка с плачем опустилась на колени. Эсменет знала, что Келлхус не вернулся, потому что прислушивалась. Конечно же, у него были военные советы и растущая паства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97