Экзальт-генерал фыркнул, изумленно и оскорбленно. Этот человек либо невероятно храбр, либо нестерпимо дерзок.
– Вот как? Знаете?
– Мы думаем… – поправился Сарцелл. – Как бы то ни было… Существенно иное – чтобы вы поняли, что мы разделяем ваши чувства. Особенно после того безумия, что творилось в пустыне…
Конфас нахмурился. Он знал, что имеет в виду этот человек: князь Келлхус вышел из Каратая, располагая тысячами людей и всеобщим благоговением. Но Конфас не думал, что шрайский рыцарь станет говорить о знаках и знамениях, а не о силе…
Пустыня сама была безумием. Сперва Конфас тащился по пескам наравне со всеми, проклиная чертова идиота Сассотиана, которого назначил командовать имперским флотом, и без конца обдумывал безумные планы, которые должны были помочь ему спастись. Затем, когда надежда, питавшая эти бесконечные и бесплодные размышления, выгорела, Конфаса стало терзать странное неверие. На некоторое время перспектива смерти стала казаться чем-то таким, чему он потакает приличия ради, как тем глупым заверениям, которыми торговцы осыпают свои товары. «Да-да, вы непременно умрете! Я вам гарантирую!»
Затем, одновременно с мрачной апатией – одним из отличительных признаков этого похода, – его сомнения переросли в уверенность. К Конфасу пришло ощущение, которое можно было бы назвать интеллектуальным трепетом – трепетом, сопряженным с завершением жизни. Он понял, что никакой последней страницы не существует. Никакого последнего локтя свитка. Просто чернила иссякают, и все становится пустым и пустынно-белым.
«Итак, здесь, – думал он, оглядывая подернутые рябью барханы, – находится место, к которому я шел всю жизнь. Место, которое ждало меня, ждало с самого рождения…»
Но затем он наткнулся на него, на князя Келлхуса, добывающего воду из песчаных ям. Этот человек нашел выход, когда он, Икурей Конфас, умирал от жажды! Конфас обдумывал множество вариантов, но ему никогда не хватило бы безумия предположить, что его спасет человек, которого он пытался убить. Можно ли придумать большее унижение? Большую нелепость?
Но тогда… Тогда его сердце пропустило удар – оно до сих пор трепетало при этом воспоминании, – и на мгновение Конфасу подумалось: а вдруг Мартем был прав?.. Возможно, в этом человеке и вправду что-то есть. В этом Воине-Пророке.
Да уж. Пустыня была сущим безумием.
Конфас устремил на шрайского рыцаря оценивающий взгляд.
– Но он спас Священное воинство, – сказал принц. – Вашу жизнь… Мою жизнь…
Сарцелл кивнул.
– Верно. В этом, я бы сказал, и кроется проблема.
Крик Серве походил на крик животного, нечто среднее между ворчанием и воем. Эсменет склонилась над ней, гладя девушку по мокрым от пота волосам. Дождь стучал по провисшему потолку их самодельного шатра, и то здесь, то там в полумраке поблескивали струйки воды, стекающие на плетеные циновки. Эсменет казалось, будто они сидят в глубине освещенной пещеры, окруженные заплесневелыми тряпками и гниющим тростником.
Приглашенная Келлхусом кианская женщина ворковала на языке, который, похоже, понимал только князь. Но Эсменет поймала себя на том, что гортанный голос язычницы действует на нее успокаивающе. Она поняла, что в той ситуации, в которой они оказались, разница в языке и вере уже не имеет значения.
Серве вот-вот должна была родить.
Повитуха сидела между раздвинутыми ногами Серве, Эсменет стояла на коленях в изголовье, а Келлхус возвышался над всеми, и лицо его было внимательным, мудрым и печальным. Эсменет обеспокоенно взглянула на него. «Все будет так, как должно», – сказали его глаза. Но его улыбка все-таки не прогнала ее опасений.
«Это нечто большее, – напомнила себе Эсменет. – Большее, чем я».
Сколько времени прошло с тех пор, как Ахкеймион покинул ее?
Возможно, не так уж много, но теперь между ними лежала пустыня.
Казалось, что на свете нет пути длиннее. Каратай насиловал ее, неловко возясь с поясом и застежками, запуская мозолистые руки под одежду, царапая отполированными ногтями ее грудь и бедра. Он содрал с нее прошлое, до самой кожи, до мозга костей. Он разбросал ее по пескам, словно морские ракушки.
Он отдал ее Келлхусу.
Сперва Эсменет вообще почти не замечала пустыни. Она была слишком опьянена радостью. Когда Келлхус шел вместе с ней и Серве, Эсменет смеялась и разговаривала, много и охотно, как всегда, но теперь это почему-то казалось притворством, способом замаскировать ту дивную близость, которую они теперь делили. Она думала, что позабыла таинство любви, ведь проституция вывела наготу и совокупление за пределы интимных вещей. Но нет. Занятия любовью с Келлхусом – и Серве – превратили бесстыдство в скромность. Эсменет чувствовала себя сокрытой. Она чувствовала себя цельной.
Когда Келлхус шел со своими заудуньяни, они с Серве брели, взявшись за руки, и говорили обо всем на свете, пока разговор снова не возвращался к нему. Они хихикали и краснели, и шутили, замышляя удовольствие. Они сознавались друг другу в обидах и страхах, зная, что ложе, которое они делят, не терпит обмана. Они мечтали о дворцах, о толпах рабов. Они, словно мальчишки, хвастались, что короли будут целовать землю у их ног.
Но все то время она шла не столько через Каратай, сколько мимо него. Барханы, словно переплетенные загорелые тела в гареме. Равнины, раскаленные солнцем. Пустыня казалась не более чем подобающим фоном для ее любви и возвышения Воина-Пророка. Лишь после того, как вода начала заканчиваться, после того, как перебили рабов и гражданскую прислугу… Лишь после этого Эсменет по-настоящему вступила в Великую Жажду.
Прошлое осыпалось, а будущее испарилось. Казалось, будто каждый удар сердца дается с трудом. Эсменет помнила накапливающиеся знаки смерти, упадок сил – как будто ее тело было свечой, разделенной черточками на стражи. Светом, при котором читают. Она помнила, как с изумлением смотрела на Серве, которая превратилась в незнакомку на руках у Келлхуса. Она помнила, как удивлялась незнакомке, идущей в собственном теле.
В Каратае ничего не росло. Все скиталось, лишенное корней и источников. Смерть деревьев. Вот в чем тайна пустыни. Потом Келлхус попросил ее отказаться от воды.
«Серве. Она потеряет ребенка».
Его ясные глаза напомнили ей, кто она такая. Эсменет. Она достала свой бурдюк и недрогнувшей рукой протянула ему. Она смотрела, как он вливает ее жизнь в рот незнакомой женщине. А потом, когда последние капли протянулись, словно струйка слюны, она поняла – постигла – с безжалостной ясностью солнца.
– Как так? – резко поинтересовался Конфас, хотя прекрасно понимал, что именно хочет сказать Сарцелл.
Рыцарь-командор пожал плечами.
– До пустыни князь Келлхус был просто одним из фанатиков с некоторыми претензиями на Зрение. Но теперь… Особенно теперь, когда среди нас бродит Ужасный Бог…
Он вздохнул и подался вперед, сложив руки на коленях.
– Я боюсь за Священное воинство, экзальт-генерал. Мы боимся за Священное воинство. Половина наших братьев приветствует этого мошенника как нового Айнри Сейена, как нашего спасителя, а вторая половина открыто считает его проклятием, причиной наших бедствий.
– И почему вы рассказываете об этом мне? – мягко поинтересовался Конфас. – Почему вы пришли, рыцарь-командор?
Сарцелл криво усмехнулся.
– Потому что здесь будут массовые волнения, беспорядки, возможно даже вооруженные столкновения… Нам нужен человек, у которого хватит искусности и власти предупредить или свести к минимуму подобные случайности, человек, который до сих пор может опереться на своих людей. Нам нужен человек, который сумеет сохранить Священное воинство.
– После того как вы убьете князя Келлхуса… – иронически произнес Конфас.
Он покачал головой, словно бы то, что слова собеседника не вызвали у него ни малейшего удивления, разочаровало его.
– Он теперь стоит отдельным лагерем, вместе со своими последователями, и они охраняют его, как сам Бивень. Говорят, будто в пустыне сотня из них отдала свою воду – свою жизнь! – ему и его женщинам. А теперь новая сотня заняла место его телохранителей. Каждый из них поклялся умереть за Воина-Пророка. Сам император не может похвалиться такой защитой! И вы все-таки думаете, что можете убить его.
Лениво опущенные веки. Конфас вдруг подумал – нелепость какая! – что у Сарцелла есть красавицы-сестры…
– Я не думаю, экзальт-генерал… Я знаю..
Пустыня изменила все.
– Ке-еллхус! – выдохнула в промежутке между схватками Серве. – Келлхус, я боюсь!
Она застонала и выкрикнула:
– Что-то не так! Что-то не так!
Келлхус обменялся несколькими словами с кианской матроной, обмывавшей внутреннюю сторону бедер Серве горячей водой, кивнул и улыбнулся. Он взглянул на Эсменет, потом опустился на колени рядом с лежащей девушкой и взял ее лицо в ладони. Серве схватила его за руку и прижалась к ней сведенным судорогой ртом; ее светлые брови были испуганно сдвинуты, а глаза смотрели с мольбой.
– Ке-еллхус!
– Все идет так, как должно идти, – сказал он. Глаза его сияли благоговением.
– Ты! – воскликнула Серве, хватая воздух ртом. – Ты! Келлхус кивнул, как будто услышал куда больше, чем это
короткое загадочное слово. Улыбнувшись, он подушечкой большого пальца стер слезы с ее щеки.
– Я, – прошептал он.
На протяжении мгновения Эсменет казалось, будто она смотрит на себя со стороны. У нее перехватило дыхание. Да и как могло быть иначе? Она стояла на коленях рядом с ним, Воином-Пророком, над женщиной, дающей жизнь его первому ребенку…
У мира свои обычаи. Иногда события могут доставлять удовольствие, иногда – причинять страдания, а иногда – просто разносить человека в щепки, но каким-то образом они всегда вливаются в монотонность ожидаемого. Так много неясных происшествий! Так много моментов, вовсе не излучающих света, не обозначающих никакого поворота, вообще ни о чем не говорящих. Всю жизнь Эсменет чувствовала себя ребенком, которого ведет за руку чужой человек, проводит через толпу и направляется куда-то, куда, как она понимает, ей идти не следует, но ребенку слишком страшно, чтобы сопротивляться или задавать вопросы.
«Куда ты меня ведешь?»
«Это больше меня».
Келлхус бросил ее бурдюк.
«Ты первая», – сказали его глаза, и его взгляд был подобен воде – подобен жизни.
Эсменет обожгла ноги об гравий. Ее волосы слиплись от пыли. Ее губы потрескались от солнца. При каждом вздохе ей казалось, будто в груди и горле у нее горящая шерсть. А потом, вопреки ожиданию смерти, они пришли в прекрасный зеленый край. В Энатпанею. Спотыкаясь, они спустились в речную долину, в тень странных ив. Пока Серве спала, Келлхус раздел Эсменет и отнес ее к прозрачным водам. Он искупал ее, смыл бархатную пыль с ее кожи.
«Ты моя жена, – сказал он. – Ты, Эсми…»
Эсменет моргнула, и солнце заиграло на ее слипшихся от воды ресницах.
«Мы перешли пустыню», – сказал он.
«И я, – подумала Эсменет, – твоя жена».
Келлхус рассмеялся, прикоснулся к ее лицу – словно бы смущенно, – а она поймала и поцеловала его окруженную сиянием руку… С соломенных завитков его волос стекала вода, а борода сделалась коричневой – цвета засохшей крови.
Келлхус построил для Серве шалаш из камней и веток. Он наловил силками кроликов, накопал клубней и развел костер. Некоторое время казалось, будто в живых остались лишь они – не только из всего Священного воинства, а из всего человечества. Одни они разговаривали. Одни они смотрели и понимали, что они видели. Одни они занимались любовью, одни во всех землях, во всем свете. Казалось, будто все страсти, все знание находится здесь, звеня в одной предпоследней ноте. Это чувство невозможно было ни объяснить, ни постичь. Это не было похоже на цветок. Это не было похоже на беззаботный детский смех.
Они стали мерой всего… Абсолютной.
Безусловной. Когда они занимались любовью в реке, казалось, будто они освящают море. «Ты, Эсменет, моя жена». Пылая, погрузиться в чистые воды – друг в друга… Скрепляющая боль.
Эсменет никогда не смела спросить об этом, и не потому, что боялась ответа. Она боялась того, во что этот ответ превратит ее жизнь.
«Никуда. Ни к чему хорошему».
Но теперь, после пустыни, после вод Энатпанеи, Эсменет знала ответ. Всякий раз в своей прошлой жизни, когда она ложилась с мужчиной, она делала это ради него. Всякий грех, который она совершала, она совершала ради него. Всякая миска, которую она разбила. Всякое сердце, которое она задела. Даже Мимара. Даже Ахкеймион. Сама того не зная, Эсменет всю жизнь жила ради него – ради Анасуримбора Келлхуса.
Тоска по его состраданию. Несбыточная мечта о его откровении. Грех, который он может простить. Падение – чтобы он мог возвысить ее. Он был истоком. Он был предназначени-ем. Он был, и был с ней!
Здесь!
Это было безумно, невероятно, но это было правдой.
Когда Эсменет пришла в голову эта мысль, она только и сумела, что рассмеяться от радостного изумления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Вот как? Знаете?
– Мы думаем… – поправился Сарцелл. – Как бы то ни было… Существенно иное – чтобы вы поняли, что мы разделяем ваши чувства. Особенно после того безумия, что творилось в пустыне…
Конфас нахмурился. Он знал, что имеет в виду этот человек: князь Келлхус вышел из Каратая, располагая тысячами людей и всеобщим благоговением. Но Конфас не думал, что шрайский рыцарь станет говорить о знаках и знамениях, а не о силе…
Пустыня сама была безумием. Сперва Конфас тащился по пескам наравне со всеми, проклиная чертова идиота Сассотиана, которого назначил командовать имперским флотом, и без конца обдумывал безумные планы, которые должны были помочь ему спастись. Затем, когда надежда, питавшая эти бесконечные и бесплодные размышления, выгорела, Конфаса стало терзать странное неверие. На некоторое время перспектива смерти стала казаться чем-то таким, чему он потакает приличия ради, как тем глупым заверениям, которыми торговцы осыпают свои товары. «Да-да, вы непременно умрете! Я вам гарантирую!»
Затем, одновременно с мрачной апатией – одним из отличительных признаков этого похода, – его сомнения переросли в уверенность. К Конфасу пришло ощущение, которое можно было бы назвать интеллектуальным трепетом – трепетом, сопряженным с завершением жизни. Он понял, что никакой последней страницы не существует. Никакого последнего локтя свитка. Просто чернила иссякают, и все становится пустым и пустынно-белым.
«Итак, здесь, – думал он, оглядывая подернутые рябью барханы, – находится место, к которому я шел всю жизнь. Место, которое ждало меня, ждало с самого рождения…»
Но затем он наткнулся на него, на князя Келлхуса, добывающего воду из песчаных ям. Этот человек нашел выход, когда он, Икурей Конфас, умирал от жажды! Конфас обдумывал множество вариантов, но ему никогда не хватило бы безумия предположить, что его спасет человек, которого он пытался убить. Можно ли придумать большее унижение? Большую нелепость?
Но тогда… Тогда его сердце пропустило удар – оно до сих пор трепетало при этом воспоминании, – и на мгновение Конфасу подумалось: а вдруг Мартем был прав?.. Возможно, в этом человеке и вправду что-то есть. В этом Воине-Пророке.
Да уж. Пустыня была сущим безумием.
Конфас устремил на шрайского рыцаря оценивающий взгляд.
– Но он спас Священное воинство, – сказал принц. – Вашу жизнь… Мою жизнь…
Сарцелл кивнул.
– Верно. В этом, я бы сказал, и кроется проблема.
Крик Серве походил на крик животного, нечто среднее между ворчанием и воем. Эсменет склонилась над ней, гладя девушку по мокрым от пота волосам. Дождь стучал по провисшему потолку их самодельного шатра, и то здесь, то там в полумраке поблескивали струйки воды, стекающие на плетеные циновки. Эсменет казалось, будто они сидят в глубине освещенной пещеры, окруженные заплесневелыми тряпками и гниющим тростником.
Приглашенная Келлхусом кианская женщина ворковала на языке, который, похоже, понимал только князь. Но Эсменет поймала себя на том, что гортанный голос язычницы действует на нее успокаивающе. Она поняла, что в той ситуации, в которой они оказались, разница в языке и вере уже не имеет значения.
Серве вот-вот должна была родить.
Повитуха сидела между раздвинутыми ногами Серве, Эсменет стояла на коленях в изголовье, а Келлхус возвышался над всеми, и лицо его было внимательным, мудрым и печальным. Эсменет обеспокоенно взглянула на него. «Все будет так, как должно», – сказали его глаза. Но его улыбка все-таки не прогнала ее опасений.
«Это нечто большее, – напомнила себе Эсменет. – Большее, чем я».
Сколько времени прошло с тех пор, как Ахкеймион покинул ее?
Возможно, не так уж много, но теперь между ними лежала пустыня.
Казалось, что на свете нет пути длиннее. Каратай насиловал ее, неловко возясь с поясом и застежками, запуская мозолистые руки под одежду, царапая отполированными ногтями ее грудь и бедра. Он содрал с нее прошлое, до самой кожи, до мозга костей. Он разбросал ее по пескам, словно морские ракушки.
Он отдал ее Келлхусу.
Сперва Эсменет вообще почти не замечала пустыни. Она была слишком опьянена радостью. Когда Келлхус шел вместе с ней и Серве, Эсменет смеялась и разговаривала, много и охотно, как всегда, но теперь это почему-то казалось притворством, способом замаскировать ту дивную близость, которую они теперь делили. Она думала, что позабыла таинство любви, ведь проституция вывела наготу и совокупление за пределы интимных вещей. Но нет. Занятия любовью с Келлхусом – и Серве – превратили бесстыдство в скромность. Эсменет чувствовала себя сокрытой. Она чувствовала себя цельной.
Когда Келлхус шел со своими заудуньяни, они с Серве брели, взявшись за руки, и говорили обо всем на свете, пока разговор снова не возвращался к нему. Они хихикали и краснели, и шутили, замышляя удовольствие. Они сознавались друг другу в обидах и страхах, зная, что ложе, которое они делят, не терпит обмана. Они мечтали о дворцах, о толпах рабов. Они, словно мальчишки, хвастались, что короли будут целовать землю у их ног.
Но все то время она шла не столько через Каратай, сколько мимо него. Барханы, словно переплетенные загорелые тела в гареме. Равнины, раскаленные солнцем. Пустыня казалась не более чем подобающим фоном для ее любви и возвышения Воина-Пророка. Лишь после того, как вода начала заканчиваться, после того, как перебили рабов и гражданскую прислугу… Лишь после этого Эсменет по-настоящему вступила в Великую Жажду.
Прошлое осыпалось, а будущее испарилось. Казалось, будто каждый удар сердца дается с трудом. Эсменет помнила накапливающиеся знаки смерти, упадок сил – как будто ее тело было свечой, разделенной черточками на стражи. Светом, при котором читают. Она помнила, как с изумлением смотрела на Серве, которая превратилась в незнакомку на руках у Келлхуса. Она помнила, как удивлялась незнакомке, идущей в собственном теле.
В Каратае ничего не росло. Все скиталось, лишенное корней и источников. Смерть деревьев. Вот в чем тайна пустыни. Потом Келлхус попросил ее отказаться от воды.
«Серве. Она потеряет ребенка».
Его ясные глаза напомнили ей, кто она такая. Эсменет. Она достала свой бурдюк и недрогнувшей рукой протянула ему. Она смотрела, как он вливает ее жизнь в рот незнакомой женщине. А потом, когда последние капли протянулись, словно струйка слюны, она поняла – постигла – с безжалостной ясностью солнца.
– Как так? – резко поинтересовался Конфас, хотя прекрасно понимал, что именно хочет сказать Сарцелл.
Рыцарь-командор пожал плечами.
– До пустыни князь Келлхус был просто одним из фанатиков с некоторыми претензиями на Зрение. Но теперь… Особенно теперь, когда среди нас бродит Ужасный Бог…
Он вздохнул и подался вперед, сложив руки на коленях.
– Я боюсь за Священное воинство, экзальт-генерал. Мы боимся за Священное воинство. Половина наших братьев приветствует этого мошенника как нового Айнри Сейена, как нашего спасителя, а вторая половина открыто считает его проклятием, причиной наших бедствий.
– И почему вы рассказываете об этом мне? – мягко поинтересовался Конфас. – Почему вы пришли, рыцарь-командор?
Сарцелл криво усмехнулся.
– Потому что здесь будут массовые волнения, беспорядки, возможно даже вооруженные столкновения… Нам нужен человек, у которого хватит искусности и власти предупредить или свести к минимуму подобные случайности, человек, который до сих пор может опереться на своих людей. Нам нужен человек, который сумеет сохранить Священное воинство.
– После того как вы убьете князя Келлхуса… – иронически произнес Конфас.
Он покачал головой, словно бы то, что слова собеседника не вызвали у него ни малейшего удивления, разочаровало его.
– Он теперь стоит отдельным лагерем, вместе со своими последователями, и они охраняют его, как сам Бивень. Говорят, будто в пустыне сотня из них отдала свою воду – свою жизнь! – ему и его женщинам. А теперь новая сотня заняла место его телохранителей. Каждый из них поклялся умереть за Воина-Пророка. Сам император не может похвалиться такой защитой! И вы все-таки думаете, что можете убить его.
Лениво опущенные веки. Конфас вдруг подумал – нелепость какая! – что у Сарцелла есть красавицы-сестры…
– Я не думаю, экзальт-генерал… Я знаю..
Пустыня изменила все.
– Ке-еллхус! – выдохнула в промежутке между схватками Серве. – Келлхус, я боюсь!
Она застонала и выкрикнула:
– Что-то не так! Что-то не так!
Келлхус обменялся несколькими словами с кианской матроной, обмывавшей внутреннюю сторону бедер Серве горячей водой, кивнул и улыбнулся. Он взглянул на Эсменет, потом опустился на колени рядом с лежащей девушкой и взял ее лицо в ладони. Серве схватила его за руку и прижалась к ней сведенным судорогой ртом; ее светлые брови были испуганно сдвинуты, а глаза смотрели с мольбой.
– Ке-еллхус!
– Все идет так, как должно идти, – сказал он. Глаза его сияли благоговением.
– Ты! – воскликнула Серве, хватая воздух ртом. – Ты! Келлхус кивнул, как будто услышал куда больше, чем это
короткое загадочное слово. Улыбнувшись, он подушечкой большого пальца стер слезы с ее щеки.
– Я, – прошептал он.
На протяжении мгновения Эсменет казалось, будто она смотрит на себя со стороны. У нее перехватило дыхание. Да и как могло быть иначе? Она стояла на коленях рядом с ним, Воином-Пророком, над женщиной, дающей жизнь его первому ребенку…
У мира свои обычаи. Иногда события могут доставлять удовольствие, иногда – причинять страдания, а иногда – просто разносить человека в щепки, но каким-то образом они всегда вливаются в монотонность ожидаемого. Так много неясных происшествий! Так много моментов, вовсе не излучающих света, не обозначающих никакого поворота, вообще ни о чем не говорящих. Всю жизнь Эсменет чувствовала себя ребенком, которого ведет за руку чужой человек, проводит через толпу и направляется куда-то, куда, как она понимает, ей идти не следует, но ребенку слишком страшно, чтобы сопротивляться или задавать вопросы.
«Куда ты меня ведешь?»
«Это больше меня».
Келлхус бросил ее бурдюк.
«Ты первая», – сказали его глаза, и его взгляд был подобен воде – подобен жизни.
Эсменет обожгла ноги об гравий. Ее волосы слиплись от пыли. Ее губы потрескались от солнца. При каждом вздохе ей казалось, будто в груди и горле у нее горящая шерсть. А потом, вопреки ожиданию смерти, они пришли в прекрасный зеленый край. В Энатпанею. Спотыкаясь, они спустились в речную долину, в тень странных ив. Пока Серве спала, Келлхус раздел Эсменет и отнес ее к прозрачным водам. Он искупал ее, смыл бархатную пыль с ее кожи.
«Ты моя жена, – сказал он. – Ты, Эсми…»
Эсменет моргнула, и солнце заиграло на ее слипшихся от воды ресницах.
«Мы перешли пустыню», – сказал он.
«И я, – подумала Эсменет, – твоя жена».
Келлхус рассмеялся, прикоснулся к ее лицу – словно бы смущенно, – а она поймала и поцеловала его окруженную сиянием руку… С соломенных завитков его волос стекала вода, а борода сделалась коричневой – цвета засохшей крови.
Келлхус построил для Серве шалаш из камней и веток. Он наловил силками кроликов, накопал клубней и развел костер. Некоторое время казалось, будто в живых остались лишь они – не только из всего Священного воинства, а из всего человечества. Одни они разговаривали. Одни они смотрели и понимали, что они видели. Одни они занимались любовью, одни во всех землях, во всем свете. Казалось, будто все страсти, все знание находится здесь, звеня в одной предпоследней ноте. Это чувство невозможно было ни объяснить, ни постичь. Это не было похоже на цветок. Это не было похоже на беззаботный детский смех.
Они стали мерой всего… Абсолютной.
Безусловной. Когда они занимались любовью в реке, казалось, будто они освящают море. «Ты, Эсменет, моя жена». Пылая, погрузиться в чистые воды – друг в друга… Скрепляющая боль.
Эсменет никогда не смела спросить об этом, и не потому, что боялась ответа. Она боялась того, во что этот ответ превратит ее жизнь.
«Никуда. Ни к чему хорошему».
Но теперь, после пустыни, после вод Энатпанеи, Эсменет знала ответ. Всякий раз в своей прошлой жизни, когда она ложилась с мужчиной, она делала это ради него. Всякий грех, который она совершала, она совершала ради него. Всякая миска, которую она разбила. Всякое сердце, которое она задела. Даже Мимара. Даже Ахкеймион. Сама того не зная, Эсменет всю жизнь жила ради него – ради Анасуримбора Келлхуса.
Тоска по его состраданию. Несбыточная мечта о его откровении. Грех, который он может простить. Падение – чтобы он мог возвысить ее. Он был истоком. Он был предназначени-ем. Он был, и был с ней!
Здесь!
Это было безумно, невероятно, но это было правдой.
Когда Эсменет пришла в голову эта мысль, она только и сумела, что рассмеяться от радостного изумления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97