Собрал сброшенную на землю зимнюю одежду, почистил ее от грязи и развесил на кустах. Во время уборки я нашел Петушиную корону, которую Шут отбросил в сторону. Я принес ее и положил у входа в шатер. Потом спустился к ручью и тщательно вымылся при помощи хвоща, а затем завязал волосы в воинский хвост. Впрочем, я не чувствовал себя воином. Быть может, мне было бы легче, если бы я убил Бледную Женщину. И принес ее голову Шуту.
Не думаю, что это помогло бы, да и едва ли я был на такое способен. Я поставил суп из кролика остывать, а сам поел жареного мяса. Ничто не может сравниться со свежим мясом на очень голодный желудок. Оно было сочным и питательным. Я ел, как волк, наслаждаясь моментом и ощущением насыщения. Наконец я бросил последнюю обглоданную кость в огонь и принялся размышлять о предстоящем вечере. Взяв котелок с супом, я вернулся в шатер. Шут проснулся. Он лежал на животе и смотрел в угол. Длинная полоса солнечного света проникла внутрь шатра, осветив его. Я знал, что Шут не спит. Наша возобновленная связь через Скилл сразу же сообщила мне об этом. Мне удалось заблокировать большую часть боли, которую он ощущал. Однако закрыться от его гнева было труднее.
— Я принес тебе поесть, — сказал я. После долгой паузы я стал настаивать: — Любимый, тебе необходимо поесть. И напиться. Я принес свежей воды. Я ждал. — Если хочешь, могу заварить для тебя чай. Немного погодя я налил в чашку бульон. — Выпей это, и я больше не буду тебя тревожить. Но только в том случае, если ты выпьешь бульон.
В сумерках запели цикады.
— Любимый, я не шучу. Я не оставлю тебя в покое до тех пор, пока ты не выпьешь это.
Он заговорил. Его голос был холодным, и он не смотрел на меня. — Ты мог бы так меня не называть?
— Любимый? — удивленно спросил я. Он поморщился.
— Да. Так.
Я сидел на корточках, держа в руках котелок с остывшим бульоном.
— Как хочешь, Шут, — холодно ответил я после долгого молчания. — Но я оставлю тебя в покое только после того, как ты все выпьешь.
Он повернул голову в сумраке палатки и едва заметно кивнул, протягивая руку к чашке.
— Она насмехалась надо мной, называя этим именем, — тихо сказал он.
— Ах вот оно что.
Он неловко взял чашку, стараясь уберечь изувеченные пальцы. Ему пришлось опереться на локти, и он задрожал от боли и напряжения. Мне хотелось ему помочь, но я знал, что не должен этого делать. Он выпил бульон двумя большими глотками, а потом протянул мне чашку дрожащей рукой. Я взял ее, а Шут вновь опустился на живот. Когда он увидел, что я все еще сижу рядом, то устало заметил:
— Я выпил бульон.
Я взял котелок и чашку и вышел их шатра в темноту. Добавив воды в котелок, я вновь поставил его на огонь. Пусть покипит до утра. Я сидел и смотрел в огонь, думая о том, о чем давно старался не вспоминать. Думал и грыз ногти. Увлекшись, я сделал себе больно. Состроив гримасу, я тряхнул головой и посмотрел в темноту ночи. И мне удалось на время превратиться в волка. Став волком, я не чувствовал себя униженным и оскорбленным. Став волком, я сохранил достоинство и способность управлять своей жизнью. А Шуту было некуда деваться.
У меня был Баррич и его спокойная уверенность в себе, так хорошо мне знакомая. Я имел возможность побыть в одиночестве — и у меня был волк. Я подумал о Ночном Волке, встал и отправился на охоту.
Но на сей раз мне не сопутствовала удача. Я вернулся в лагерь после восхода, без мяса, но с рубашкой, полной спелых слив. Шут исчез. На костре стоял котелок, в котором кипятилась вода для чая. Я не стал звать его, а просто сидел и ждал возле огня, пока не увидел, как он поднимается по тропинке от ручья. На Шуте был балахон Элдерлингов, мокрые волосы падали на плечи. Он шел неловкой, неуверенной походкой, опустив плечи. Я заставил себя оставаться на месте. Наконец он подошел к костру, и я сказал:
— Мне удалось найти сливы. Он взял одну и надкусил.
— Сладкая, — сказал Шут, словно это его удивило.
А потом осторожно, точно старик, он присел на землю. Я видел, как он провел языком по щеке, и поморщился вместе с ним, когда язык наткнулся на дырку от выбитого зуба.
— Расскажи мне обо всем, что произошло, — попросил он.
Я так и сделал. Начал я с того, как стражники Бледной Женщины выбросили меня в снег, и продолжал рассказ так подробно, словно рядом сидел Чейд и, кивая, слушал мой доклад. Когда я заговорил о драконах, на лице Шута появилось новое выражение, а плечи выпрямились. Я ощутил, как усиливается наша связь через Скилл, когда он потянулся к моему сердцу, чтобы получить подтверждение истинности того, что слышит, словно одних слов ему было недостаточно. Я охотно открылся перед ним, позволив пережить вместе со мной тот день. Когда я рассказал ему, что Айсфир и Тинталья совокупились в полете, а потом исчезли, из его груди вырвалось глухое рыдание. Однако его глаза оставались сухими, когда он недоуменно спросил:
— Значит… мы победили? Она потерпела поражение. И в небесах нашего мира вновь появятся драконы.
— Конечно, — сказал я и тут только сообразил, что он не мог этого знать. — Мы живем в нашем будущем. И движемся по той дороге, которую выбрал ты.
Едва сдержав рыдание, он с трудом встал и сделал несколько медленных шагов. Затем повернулся ко мне, и в его глазах сверкнули слезы. — Но… я здесь слеп. Я никогда не видел такого варианта будущего. Всегда, в каждом видении, если мы побеждали, ценой победы была моя смерть. Я всякий раз умирал.
Он склонил голову и спросил: — Я ведь умер?
— Умер, — спокойно подтвердил я, но мне не удалось сдержать улыбку. — Но я ведь говорил тебе в Баккипе: я Изменяющий. Я могу изменить будущее.
Он стоял совершенно неподвижно, а потом на его лице появилось понимание — нечто похожее происходило с каменным драконом, когда тот пробудился. Жизнь наполняла Шута. Он задрожал, и на сей раз я без колебаний протянул руку и помог ему сесть. — Остальное, — потребовал он. — Расскажи мне остальное.
И я рассказывал. Мы ели сливы, пили чай, а потом принялись за вареного кролика. Я поведал ему все, что знал о Черном Человеке, и Шут слушал меня, вытаращив от удивления глаза. Потом я стал говорить о том, как искал его тело и где я его нашел. Он отвернулся от меня, и я ощутил, как слабеет наша связь, словно он хотел спрятаться от меня. Тем не менее я не стал скрывать подробности своей встречи с Бледной Женщиной. Он растирал руки, а когда я закончил, спросил:
— Значит, она жива? Она не умерла? — Его голос дрожал.
— Я не стал ее убивать, — признался я.
— Почему? — хрипло спросил он, подавшись вперед. — Почему ты ее не убил, Фитц? Почему?
Его реакция поразила меня, и я почувствовал себя полнейшим глупцом, когда попытался оправдаться. — Не знаю. Возможно, мне показалось, что она хочет именно такого исхода. — Я сам понимал, как неубедительно звучат мои слова, но продолжал: — Сначала Черный Человек, а потом и Бледная Женщина сказали, что я Изменяющий для этого времени. А я не хотел менять то, что сделал ты.
Наступило долгое молчание. Шут раскачивался из стороны в сторону и хрипло дышал через рот. Потом он немного успокоился или окончательно ушел в себя. С усилием, которое он постарался скрыть, Шут сказал: . — Уверен, что ты сделал все правильно, Фитц. Я не в обиде на тебя.
Возможно, он действительно так думал, но сейчас нам обоим было трудно в это поверить. Радость от нашей победы омрачилась, а между нами пролегла едва заметная тень. Тем не менее я продолжал рассказывать, как мы попали сюда через Скилл — колонну, расположенную в ледяном дворце, и он замер.
— Я этого никогда не видел, — с удивлением признался он. — Даже не догадывался о таком варианте развития событий.
Я довольно быстро закончил. Когда я поведал ему о своем поразительном открытии — я был потрясен, узнав, что Петушиная корона оказалась не могущественным талисманом, а пятью поэтами, запечатленными на века, — он лишь повел плечом, словно просил извинения за желание владеть таким легкомысленным предметом.
— Я хотел корону не для себя, — спокойно сказал он. Я молчал, дожидаясь, когда Шут объяснит мне, что он имел в виду. Но он молчал, и я не стал ничего спрашивать. Даже после того, как мой рассказ закончился и стало ясно, какую полную победу мы одержали, Шут молчал. Казалось, я поведал ему о событиях, происшедших много лет назад, а не вчера. Создавалось впечатление, что победа была неизбежной, а не добыта в жестокой борьбе.
К нам на цыпочках подобрался вечер. Шут не пытался рассказать мне о том, что происходило с ним. Впрочем, наступившее молчание уже само по себе говорило о многом. Он пережил ужасное унижение и не мог понять, как кому-то удалось так растоптать его достоинство. Я его прекрасно понимал, но не мог ничего ему сказать.
Наше молчание слишком затянулось. Короткие фразы, которыми мы обменивались, когда я говорил, что отойду за хворостом, или его замечание о том, что стрекот насекомых куда приятнее тишины, царившей на леднике, напоминали отдельные пузыри, дрейфующие на поверхности разделявшей нас тишины.
Наконец он сказал, что идет спать. Шут вошел в палатку, а я занялся обычной вечерней работой, без которой невозможна жизнь в лагере, — слегка притушил костер, чтобы угли не погасли к утру, и убрал накопившийся мусор. Только приблизившись к шатру, я увидел, что мой плащ аккуратно сложен рядом с входом. Я взял плащ и расположился на ночлег возле костра. Шут хотел побыть один, и я прекрасно его понимал. И все же мне было больно, поскольку он еще не до конца исцелился.
Я успел крепко заснуть, когда из шатра донеслись первые крики. Я сел, сердце отчаянно колотилось в груди, рука метнулась к лежащему рядом мечу. Но прежде чем я успел вытащить его из ножен, из шатра выскочил Шут с широко раскрытыми глазами и всклокоченными волосами. Он был охвачен паникой, его трясло, широко раскрытый рот мучительно хватал воздух.
— В чем дело? — резко спросил я, и он отпрянул от меня.
Затем Шут пришел в себя и узнал мою тень возле тлеющего костра. — Ничего, просто дурной сон. — Он обхватил себя руками и наклонился вперед, раскачиваясь из стороны в сторону, словно мучительная боль раздирала его внутренности. Через несколько мгновений он признался: — Мне приснилось, что она пришла сквозь Скилл — колонну. Я проснулся, и мне показалось, что она стоит возле меня в шатре.
— Не думаю, что она знает, что такое Скилл — колонна и как ею пользоваться, — заметил я.
Потом я сообразил, какими неубедительными кажутся мои слова, и пожалел, что они сорвались с моих губ.
Он ничего не ответил. Продолжая дрожать, Шут подошел ко мне и остановился возле костра. Я молча подбросил в тлеющий огонь хворост. Шут постоял немного, а потом с тоской сказал:
— Сегодня я не могу вернуться туда. Не могу.
Я ничего не ответил, только молча расправил на земле свой плащ. Он осторожно, словно кошка, приблизился к нему, медленно опустился на колени и улегся на плащ между мной и костром. Я тихо лежал рядом, дожидаясь, когда он успокоится. Дерево уютно потрескивало в огне, и мои глаза невольно стали закрываться. Я уже засыпал, когда Шут негромко заговорил:
— Ты смог это пережить? Тебе удалось? — спросил он меня, словно хотел узнать, что ждет его в будущем и наступит ли такой момент, когда его жизнь не будет омрачена тяжелой тенью.
И я произнес самые трудные правдивые слова в своей жизни: — Нет. Ты не сможешь. И я не смог. Но жизнь продолжается. Это становится частью тебя, как шрам. И ты продолжаешь жить.
Ночью, когда мы спали спина к спине под звездами на моем старом плаще, я чувствовал, как Шут дрожит и дергается во сне. Я повернулся к нему лицом. Слезы текли по его щекам, он метался, умоляя безмолвную ночь: — Пожалуйста, остановитесь! Остановитесь! Все, что угодно. Только, пожалуйста, прекратите, пожалуйста, прекратите!
Я прикоснулся к нему, он пронзительно закричал и начал отчаянно отбиваться от меня. И почти сразу же проснулся. Я отпустил его, и Шут тут же откатился в сторону. Он пополз прочь по камням площади к опушке леса, где опустил голову, точно больная собака, и его вырвало. Рвота долго не прекращалась, казалось, он пытается извергнуть из себя все трусливые слова, которые он когда-либо произнес. Я не стал к нему подходить. В тот раз — не стал.
Когда он вернулся, я предложил ему фляжку с водой. Он прополоскал рот, сплюнул, а потом напился. Шут стоял, глядя в ночь, словно пытаясь собрать потерянные кусочки своей души. Я ждал. Наконец он молча опустился на плащ рядом со мной, повернулся ко мне спиной и сжался в комок, продолжая дрожать. Я вздохнул.
Осторожно придвинувшись к нему, несмотря на его сопротивление, я повернул его лицом к себе и неловко обнял. Он беззвучно рыдал, и я стер слезы с его щек. Стараясь не задеть спину, я привлек Шута к себе, прижал к груди, обнял за плечи и поцеловал в макушку.
— Давай спать, Шут, — сказал ему хрипло. — Я здесь, я о тебе позабочусь.
Его руки оказались между нами, и я испугался, что он меня оттолкнет. Однако он схватил меня за рубашку и еще теснее прижался ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Не думаю, что это помогло бы, да и едва ли я был на такое способен. Я поставил суп из кролика остывать, а сам поел жареного мяса. Ничто не может сравниться со свежим мясом на очень голодный желудок. Оно было сочным и питательным. Я ел, как волк, наслаждаясь моментом и ощущением насыщения. Наконец я бросил последнюю обглоданную кость в огонь и принялся размышлять о предстоящем вечере. Взяв котелок с супом, я вернулся в шатер. Шут проснулся. Он лежал на животе и смотрел в угол. Длинная полоса солнечного света проникла внутрь шатра, осветив его. Я знал, что Шут не спит. Наша возобновленная связь через Скилл сразу же сообщила мне об этом. Мне удалось заблокировать большую часть боли, которую он ощущал. Однако закрыться от его гнева было труднее.
— Я принес тебе поесть, — сказал я. После долгой паузы я стал настаивать: — Любимый, тебе необходимо поесть. И напиться. Я принес свежей воды. Я ждал. — Если хочешь, могу заварить для тебя чай. Немного погодя я налил в чашку бульон. — Выпей это, и я больше не буду тебя тревожить. Но только в том случае, если ты выпьешь бульон.
В сумерках запели цикады.
— Любимый, я не шучу. Я не оставлю тебя в покое до тех пор, пока ты не выпьешь это.
Он заговорил. Его голос был холодным, и он не смотрел на меня. — Ты мог бы так меня не называть?
— Любимый? — удивленно спросил я. Он поморщился.
— Да. Так.
Я сидел на корточках, держа в руках котелок с остывшим бульоном.
— Как хочешь, Шут, — холодно ответил я после долгого молчания. — Но я оставлю тебя в покое только после того, как ты все выпьешь.
Он повернул голову в сумраке палатки и едва заметно кивнул, протягивая руку к чашке.
— Она насмехалась надо мной, называя этим именем, — тихо сказал он.
— Ах вот оно что.
Он неловко взял чашку, стараясь уберечь изувеченные пальцы. Ему пришлось опереться на локти, и он задрожал от боли и напряжения. Мне хотелось ему помочь, но я знал, что не должен этого делать. Он выпил бульон двумя большими глотками, а потом протянул мне чашку дрожащей рукой. Я взял ее, а Шут вновь опустился на живот. Когда он увидел, что я все еще сижу рядом, то устало заметил:
— Я выпил бульон.
Я взял котелок и чашку и вышел их шатра в темноту. Добавив воды в котелок, я вновь поставил его на огонь. Пусть покипит до утра. Я сидел и смотрел в огонь, думая о том, о чем давно старался не вспоминать. Думал и грыз ногти. Увлекшись, я сделал себе больно. Состроив гримасу, я тряхнул головой и посмотрел в темноту ночи. И мне удалось на время превратиться в волка. Став волком, я не чувствовал себя униженным и оскорбленным. Став волком, я сохранил достоинство и способность управлять своей жизнью. А Шуту было некуда деваться.
У меня был Баррич и его спокойная уверенность в себе, так хорошо мне знакомая. Я имел возможность побыть в одиночестве — и у меня был волк. Я подумал о Ночном Волке, встал и отправился на охоту.
Но на сей раз мне не сопутствовала удача. Я вернулся в лагерь после восхода, без мяса, но с рубашкой, полной спелых слив. Шут исчез. На костре стоял котелок, в котором кипятилась вода для чая. Я не стал звать его, а просто сидел и ждал возле огня, пока не увидел, как он поднимается по тропинке от ручья. На Шуте был балахон Элдерлингов, мокрые волосы падали на плечи. Он шел неловкой, неуверенной походкой, опустив плечи. Я заставил себя оставаться на месте. Наконец он подошел к костру, и я сказал:
— Мне удалось найти сливы. Он взял одну и надкусил.
— Сладкая, — сказал Шут, словно это его удивило.
А потом осторожно, точно старик, он присел на землю. Я видел, как он провел языком по щеке, и поморщился вместе с ним, когда язык наткнулся на дырку от выбитого зуба.
— Расскажи мне обо всем, что произошло, — попросил он.
Я так и сделал. Начал я с того, как стражники Бледной Женщины выбросили меня в снег, и продолжал рассказ так подробно, словно рядом сидел Чейд и, кивая, слушал мой доклад. Когда я заговорил о драконах, на лице Шута появилось новое выражение, а плечи выпрямились. Я ощутил, как усиливается наша связь через Скилл, когда он потянулся к моему сердцу, чтобы получить подтверждение истинности того, что слышит, словно одних слов ему было недостаточно. Я охотно открылся перед ним, позволив пережить вместе со мной тот день. Когда я рассказал ему, что Айсфир и Тинталья совокупились в полете, а потом исчезли, из его груди вырвалось глухое рыдание. Однако его глаза оставались сухими, когда он недоуменно спросил:
— Значит… мы победили? Она потерпела поражение. И в небесах нашего мира вновь появятся драконы.
— Конечно, — сказал я и тут только сообразил, что он не мог этого знать. — Мы живем в нашем будущем. И движемся по той дороге, которую выбрал ты.
Едва сдержав рыдание, он с трудом встал и сделал несколько медленных шагов. Затем повернулся ко мне, и в его глазах сверкнули слезы. — Но… я здесь слеп. Я никогда не видел такого варианта будущего. Всегда, в каждом видении, если мы побеждали, ценой победы была моя смерть. Я всякий раз умирал.
Он склонил голову и спросил: — Я ведь умер?
— Умер, — спокойно подтвердил я, но мне не удалось сдержать улыбку. — Но я ведь говорил тебе в Баккипе: я Изменяющий. Я могу изменить будущее.
Он стоял совершенно неподвижно, а потом на его лице появилось понимание — нечто похожее происходило с каменным драконом, когда тот пробудился. Жизнь наполняла Шута. Он задрожал, и на сей раз я без колебаний протянул руку и помог ему сесть. — Остальное, — потребовал он. — Расскажи мне остальное.
И я рассказывал. Мы ели сливы, пили чай, а потом принялись за вареного кролика. Я поведал ему все, что знал о Черном Человеке, и Шут слушал меня, вытаращив от удивления глаза. Потом я стал говорить о том, как искал его тело и где я его нашел. Он отвернулся от меня, и я ощутил, как слабеет наша связь, словно он хотел спрятаться от меня. Тем не менее я не стал скрывать подробности своей встречи с Бледной Женщиной. Он растирал руки, а когда я закончил, спросил:
— Значит, она жива? Она не умерла? — Его голос дрожал.
— Я не стал ее убивать, — признался я.
— Почему? — хрипло спросил он, подавшись вперед. — Почему ты ее не убил, Фитц? Почему?
Его реакция поразила меня, и я почувствовал себя полнейшим глупцом, когда попытался оправдаться. — Не знаю. Возможно, мне показалось, что она хочет именно такого исхода. — Я сам понимал, как неубедительно звучат мои слова, но продолжал: — Сначала Черный Человек, а потом и Бледная Женщина сказали, что я Изменяющий для этого времени. А я не хотел менять то, что сделал ты.
Наступило долгое молчание. Шут раскачивался из стороны в сторону и хрипло дышал через рот. Потом он немного успокоился или окончательно ушел в себя. С усилием, которое он постарался скрыть, Шут сказал: . — Уверен, что ты сделал все правильно, Фитц. Я не в обиде на тебя.
Возможно, он действительно так думал, но сейчас нам обоим было трудно в это поверить. Радость от нашей победы омрачилась, а между нами пролегла едва заметная тень. Тем не менее я продолжал рассказывать, как мы попали сюда через Скилл — колонну, расположенную в ледяном дворце, и он замер.
— Я этого никогда не видел, — с удивлением признался он. — Даже не догадывался о таком варианте развития событий.
Я довольно быстро закончил. Когда я поведал ему о своем поразительном открытии — я был потрясен, узнав, что Петушиная корона оказалась не могущественным талисманом, а пятью поэтами, запечатленными на века, — он лишь повел плечом, словно просил извинения за желание владеть таким легкомысленным предметом.
— Я хотел корону не для себя, — спокойно сказал он. Я молчал, дожидаясь, когда Шут объяснит мне, что он имел в виду. Но он молчал, и я не стал ничего спрашивать. Даже после того, как мой рассказ закончился и стало ясно, какую полную победу мы одержали, Шут молчал. Казалось, я поведал ему о событиях, происшедших много лет назад, а не вчера. Создавалось впечатление, что победа была неизбежной, а не добыта в жестокой борьбе.
К нам на цыпочках подобрался вечер. Шут не пытался рассказать мне о том, что происходило с ним. Впрочем, наступившее молчание уже само по себе говорило о многом. Он пережил ужасное унижение и не мог понять, как кому-то удалось так растоптать его достоинство. Я его прекрасно понимал, но не мог ничего ему сказать.
Наше молчание слишком затянулось. Короткие фразы, которыми мы обменивались, когда я говорил, что отойду за хворостом, или его замечание о том, что стрекот насекомых куда приятнее тишины, царившей на леднике, напоминали отдельные пузыри, дрейфующие на поверхности разделявшей нас тишины.
Наконец он сказал, что идет спать. Шут вошел в палатку, а я занялся обычной вечерней работой, без которой невозможна жизнь в лагере, — слегка притушил костер, чтобы угли не погасли к утру, и убрал накопившийся мусор. Только приблизившись к шатру, я увидел, что мой плащ аккуратно сложен рядом с входом. Я взял плащ и расположился на ночлег возле костра. Шут хотел побыть один, и я прекрасно его понимал. И все же мне было больно, поскольку он еще не до конца исцелился.
Я успел крепко заснуть, когда из шатра донеслись первые крики. Я сел, сердце отчаянно колотилось в груди, рука метнулась к лежащему рядом мечу. Но прежде чем я успел вытащить его из ножен, из шатра выскочил Шут с широко раскрытыми глазами и всклокоченными волосами. Он был охвачен паникой, его трясло, широко раскрытый рот мучительно хватал воздух.
— В чем дело? — резко спросил я, и он отпрянул от меня.
Затем Шут пришел в себя и узнал мою тень возле тлеющего костра. — Ничего, просто дурной сон. — Он обхватил себя руками и наклонился вперед, раскачиваясь из стороны в сторону, словно мучительная боль раздирала его внутренности. Через несколько мгновений он признался: — Мне приснилось, что она пришла сквозь Скилл — колонну. Я проснулся, и мне показалось, что она стоит возле меня в шатре.
— Не думаю, что она знает, что такое Скилл — колонна и как ею пользоваться, — заметил я.
Потом я сообразил, какими неубедительными кажутся мои слова, и пожалел, что они сорвались с моих губ.
Он ничего не ответил. Продолжая дрожать, Шут подошел ко мне и остановился возле костра. Я молча подбросил в тлеющий огонь хворост. Шут постоял немного, а потом с тоской сказал:
— Сегодня я не могу вернуться туда. Не могу.
Я ничего не ответил, только молча расправил на земле свой плащ. Он осторожно, словно кошка, приблизился к нему, медленно опустился на колени и улегся на плащ между мной и костром. Я тихо лежал рядом, дожидаясь, когда он успокоится. Дерево уютно потрескивало в огне, и мои глаза невольно стали закрываться. Я уже засыпал, когда Шут негромко заговорил:
— Ты смог это пережить? Тебе удалось? — спросил он меня, словно хотел узнать, что ждет его в будущем и наступит ли такой момент, когда его жизнь не будет омрачена тяжелой тенью.
И я произнес самые трудные правдивые слова в своей жизни: — Нет. Ты не сможешь. И я не смог. Но жизнь продолжается. Это становится частью тебя, как шрам. И ты продолжаешь жить.
Ночью, когда мы спали спина к спине под звездами на моем старом плаще, я чувствовал, как Шут дрожит и дергается во сне. Я повернулся к нему лицом. Слезы текли по его щекам, он метался, умоляя безмолвную ночь: — Пожалуйста, остановитесь! Остановитесь! Все, что угодно. Только, пожалуйста, прекратите, пожалуйста, прекратите!
Я прикоснулся к нему, он пронзительно закричал и начал отчаянно отбиваться от меня. И почти сразу же проснулся. Я отпустил его, и Шут тут же откатился в сторону. Он пополз прочь по камням площади к опушке леса, где опустил голову, точно больная собака, и его вырвало. Рвота долго не прекращалась, казалось, он пытается извергнуть из себя все трусливые слова, которые он когда-либо произнес. Я не стал к нему подходить. В тот раз — не стал.
Когда он вернулся, я предложил ему фляжку с водой. Он прополоскал рот, сплюнул, а потом напился. Шут стоял, глядя в ночь, словно пытаясь собрать потерянные кусочки своей души. Я ждал. Наконец он молча опустился на плащ рядом со мной, повернулся ко мне спиной и сжался в комок, продолжая дрожать. Я вздохнул.
Осторожно придвинувшись к нему, несмотря на его сопротивление, я повернул его лицом к себе и неловко обнял. Он беззвучно рыдал, и я стер слезы с его щек. Стараясь не задеть спину, я привлек Шута к себе, прижал к груди, обнял за плечи и поцеловал в макушку.
— Давай спать, Шут, — сказал ему хрипло. — Я здесь, я о тебе позабочусь.
Его руки оказались между нами, и я испугался, что он меня оттолкнет. Однако он схватил меня за рубашку и еще теснее прижался ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134