Конечно, что может быть проще, чем вывести из себя впечатлительного молодого человека – да еще, быть может, влюбленного? Достаточно просто покачиваться в кресле-качалке и с умудренным видом говорить:
– А что, если Эгрей, как и ты, по-настоящему влюбился в Фейнне? Почему ты не допускаешь такую вероятность?
– Почему? – Ренье даже подскочил. – Но это ведь… невозможно.
– Что невозможно? Чтобы Эгрей был способен испытывать настоящее чувство к девушке?
– Ну... да. – Ренье чуть смутился. – Не допускаю.
– Объясни.
– Я думаю, – сказал Ренье, подняв голову и посмотрев прямо брату в лицо, – что ни один подлый человек не в состоянии любить по-настоящему.
– Что ты вкладываешь в понятие «подлый»? – мягко поинтересовался Эмери.
– Все. Происхождение. Воспитание. Самый склад мыслей. Пойми меня правильно: вероятно, бывают люди низкого происхождения и высокого склада личности, но эти их благородные свойства, во-первых, совершенно не развиты из-за воспитания, а во-вторых... э...
– Запутался? – спросил Эмери.
Ренье засмеялся и кивнул.
– В принципе, я с тобой согласен, – сказал Эмери. – Случаются обычные солдаты, которых можно посвятить в рыцари и потом никогда не жалеть об этом; но они скорее, исключение, чем правило.
– Кроме невысокого происхождения, у Эгрея какой-то поразительно гнусный склад сердца, – продолжал Ренье.
– Это верно. – Эмери стал очень серьезным. – Мне тоже так кажется.
– Тогда зачем ты защищал его? – осведомился Ренье, присаживаясь на ручку кресла-качалки.
Кресло дернулось и едва не сбросило обоих седоков. Эмери вцепился в брата.
– Слезай! – крикнул он сердито. – Что за выходки! Хочешь, чтобы я себе ногу сломал?
– Нет. – Ренье в панике соскочил с кресла и придержал его за ручки, чтобы оно и впрямь не опрокинулось. – Прости, пожалуйста. Сегодня я особенно неловок, поскольку очень огорчен. Не нам с тобой решать, но ведь Фейнне может им увлечься.
– Если рассказать Элизахару о пари, прольется кровь, – мрачно предрек Эмери.
– Я того же мнения.
– За дуэль никого из нас по головке не погладят, но Элизахара попросту упекут на каторгу. Отправится наш солдат во владения его высочества герцога – добывать железную руду, трудиться на благо промышленного производства, – добавил Эмери с каким-то извращенным удовольствием.
– Для чего ты это говоришь?
– Странное звучание у этих слов. Руда, каторга, герцог, промышленность, производство... Сплошное рычание. Надо будет съездить туда и написать симфонию пострашнее.
– Я думаю, там и без твоих симфоний страшно, – сказал Ренье, передергивая плечами. – Почему ее величество терпит герцога?
– Ее величество не может уничтожить герцога, – сказал Эмери. – Невозможно взять и упразднить заводы или, положим, арестовать лицо королевской крови просто так. И даже доказательств государственной измены может оказаться недостаточно. Ты как маленький. И вообще, я не желаю говорить о политике. У меня от этого портится цвет лица.
– Согласен. – Ренье снова попытался устроиться на ручке кресла, но вовремя спохватился. – Ну, что будем делать?
– Усилим наши ухаживания за Фейнне, – сказал Эмери. – Завтра я намерен посетить Академию. Буду блистать интеллектом.
– Не переблистай, – предупредил Ренье, – не то мне потом придется иметь бледный вид. Сам знаешь.
– Да ладно тебе! – Эмери засмеялся. – Не такой уж ты дурак, Ренье. Помоги-ка мне встать. Покажи, какой походкой ты теперь разгуливаешь.
Однако поразить Фейнне блестящими афоризмами и чтением редких стихов полузабытых поэтов Эмери не удалось: когда он добрался до Академии, оказалось, что Фейнне нынче решила снова прогулять занятия. Эгрей пригласил ее покататься по лесному озеру – в нескольких милях от Коммарши.
Так что к услугам Эмери был только Элизахар.
– Интересно, – сказал Эмери, вне себя от злости, – как это вы решились отпустить ее?
– А как бы я посмел ее не отпустить? – возразил Элизахар. – Если госпоже Фейнне захотелось поплавать на лодке в компании с молодым человеком, который учится в той же Академии, что и она, – как я могу запретить? Меня не уполномочили следить за ее сердечными порывами.
Он выглядел раздосадованным.
Эмери сказал:
– Ну да. А если он что-нибудь с ней сделает? Ловко же вы устроились.
– Я не смею шпионить за госпожой Фейнне, – повторил Элизахар.
– Вам ведь не нравится Эгрей? – продолжал Эмери.
– Ну, мало ли кто мне не нравится... Если бы я убивал всех, кто мне не по душе, в мире стало бы очень малолюдно.
– Может, оно и к лучшему, – пробормотал Эмери. – А вы уверены, что никогда не были наемным убийцей?
– Мы это уже обсуждали, – напомнил Элизахар. – Да, господин Эгрей вызывает у меня определенные сомнения. Я считаю, что он слишком нахраписто ухаживает. Я бы предпочел, чтобы госпожа Фейнне принимала знаки внимания от вас, господин Эмери. Или от господина Гальена. Вы представляетесь мне более подходящими молодыми людьми для моей госпожи. Теперь довольны?
– Не совсем, – фыркнул Эмери. – Я так и не понял: намерены вы мне помогать?
– Нет, – сказал Элизахар. – И говорить на эту тему я тоже больше не желаю. Вам ясно?
– Да, – сказал Эмери.
И, сильно хромая, пошел прочь.
Элизахар смотрел ему вслед, задумчиво покусывая губу. Тот Эмери, с которым он разговаривал вчера, держался не так высокомерно и хромал значительно слабее, Должно быть, неловко упал вчера вечером на больную ногу, а с утра встал не в духе, подумал телохранитель Фейнне. И выбросил эту странность из головы.
Госпожа Фейнне приняла приглашение Эгрея так охотно, словно и впрямь была увлечена этим юношей. Элизахар проклинал себя за то, что прежде не рассказывал ей об озере и не предлагал подобных прогулок. Надо было больше внимания уделять ее отдыху. Она ведь любит разные чудеса, даже если их и не видит.
Но время было упущено, и теперь Эгрей захватил инициативу в свои влажные, цепкие руки. Фейнне доверчиво сунула пальчики в его мягкую ладонь и зашагала рядом, а он все говорил о чем-то, то наклоняясь к самой ее макушке, то устремляя взор вдаль. Он держался как заправский соблазнитель и выглядел со стороны почти неестественно – точно играл на сцене, преувеличенно подчеркивая каждый жест.
Но ведь Фейнне его не видела. Она только слышала журчание голоса и представляла себе забавные картинки, которые он для нее изображал: белые кувшинки с широкими листьями, на которых отдыхают десятки крохотных малиновых жабок, девушка-змея, живущая в глубине омута, – у нее длинное темное тело с крохотными плавничками и плоским полупрозрачным хвостом, а вместо рыбьей морды человеческое лицо, сморщенное, с выпученными глазами; а еще – бронзовые стволы деревьев, отраженные в воде так четко, что отражение кажется более реальным, чем сами деревья...
«Эгрей похож на сладкий плод, большая часть которого уже сгнила, – подумал Элизахар. – Но сейчас к Фейнне повернута та его сторона, что сохранила еще и свежесть, и сладость. Лишь бы она поняла, в какой момент начнется испорченная мякоть...»
Глава пятнадцатая
ТРЕВОГИ
Экзамен по оптике был назначен на самое начало лета. Никакого другого испытания студенты не боялись так сильно, как этого: Алебранд лютовал больше обычного и сулил страшные кары тем, кто не сможет ответить на память десяток формул.
– Вы думаете, что полетали разок – и уже постигли все премудрости? – хрипел магистр, заранее распаляясь гневом на нерадивых учеников. – Ошибаетесь, господа! Практика в нашем деле – ничто! Побочный результат! Как бы вы все взлетали, не будь среди нас теоретиков, великих мастеров, способных улавливать малейшие колебания в световом спектре? Как бы вы летали, птички мои пустоголовые, если бы механики не разрабатывали приборы, не шлифовали стекла? А?
– Ну да, – послышался ленивый голос из задних рядов, – сами-то вы, небось, никогда не летаете!
Магистр на мгновение запнулся, и Эмери подумал о том, что Алебранду, должно быть, нелегко учить других знаниям, которыми сам он не мог воспользоваться.
– Я не летаю, потому что не вижу в этом необходимости, – отрезал Алебранд. – Меня интересует сама теоретическая возможность. Я занят изучением науки. А кувыркаться в лунных лучах – это занятие для молодых. Станете солиднее и старше – тоже перестанете прыгать.
Затем Алебранд заявил, что тех, кто плохо сдаст этот экзамен, будут отчислять из Академии.
– В последние несколько лет ее величество была крайне недовольна результатами работы нашей Академии. – Он помахал в воздухе письмом. – Недавно мы получили очередное послание из столицы. Конфиденциальные источники сообщают нам, что королева высказывала сомнения в полезности нашей работы. Зачем обучать эстетике, танцам и прочему людей, которые не способны воспринимать ни прекрасное, ни танцы, ни прочее? Приблизительно так звучало ее недоумение. Вам все понятно? Мы готовим здесь людей, которые должны быть полезны Королевству. Людей, преданных ее величеству правящей королеве. Служак, чиновников, управляющих. Служащих высокой квалификации, обладающих широким кругом познаний. Ясно? Тупость некоторых ваших предшественников заставляет нас принимать суровые меры. Итак, те, кто докажет нам свою бесполезность, будут безжалостно отчислены.
– Это невероятно, – прошептал Эмери, обращаясь к Гальену. – Они что, с ума сошли? Как они могут отчислить нас?
– Еще как можем! – рявкнул Алебранд, который, как оказалось, прекрасно все слышал. – Мы просто откажемся продлевать контракт. Мы не желаем отвечать перед ее величеством за наших выпускников, которые блистательно явят при дворе свою никчемность!
– После всего этого остается только удавиться, – сказал Эмери.
– Сделайте одолжение, – фыркнул Алебранд. – Впрочем, вам-то как раз не зазорно и остаться в живых. Нет, я имею в виду кое-кого другого.
«И я знаю – кого, – подумала Софена. – О, сколько неправедных гонений выпадает на долю человека, способного иметь собственное мнение!»
– Итак, – заключил Алебранд, – если вам все ясно, то позволю себе проститься с вами, господа. До встречи на экзамене. Желаю вам, хе-хе, удачи. Кое-кому из вас, по-видимому, больше ничто не поможет.
В отличие от многих своих коллег, не покидавших Академию годами, магистр Даланн жила в городе. У нее был собственный дом в Коммарши. Никто из студентов никогда не видел этого дома, и Софене стоило немало труда выяснить, где он находится.
Девушка увидела это здание еще издалека – как она и предвидела, дом напоминал саму Даланн: крепкий, приземистый, с множеством крохотных окон-бородавок. И, словно бы для усиления сходства, из многих торчали, подобно волоскам, горшки с длиннолистыми растениями.
В этой части Коммарши Софена прежде никогда не была и теперь с интересом озиралась по сторонам. Для жительства магистр Даланн выбрала не самый респектабельный район: здесь по большей части обитали лавочники средней руки, ремесленники и государственные служащие. Некоторые домовладельцы сдавали комнаты офицерам. Чего в этом районе не было и в помине, так это харчевен: все здешние жители кушали исключительно у себя дома, а приезжим здесь делать было нечего.
Всей кожей Софена чувствовала, как недовольны здесь появлением чужака. Улицы с узкими, тщательно вымытыми мостовыми были почти пустынны. Если здесь и появлялись прохожие, то они в точности знали, куда идут и с какой целью покинули собственный дом. Никто не гулял просто так. Да и гулять-то особенно негде: ни садов, ни аллей, ни нарядных площадей со статуями, скамьями и фонтанами. Каждый клочок земли аккуратно застроен.
Софена шла и думала о том, что за каждым окном потаенно развивается чья-то жизнь, благополучная, размеренная, надежная. Такая, какой у Софены никогда не будет, сколько бы она ни старалась.
«Ну и не нужно! – решила она. – В самом деле, не вздумала же я им завидовать? Да и чему тут завидовать? Тоска зеленая. Каждый день одно и то же – и так семьдесят лет подряд. Ужасно. Лучше уж вести бурную жизнь, все пережить и повидать и умереть молодой... И лежать в гробу красивой», – добавила она, иронизируя над собой. Впрочем, эта ирония была искренней лишь отчасти.
Люди, скрывающиеся в домах, показались ей недружелюбными, неприятными, только и ждущими удобного случая изгнать чужака из своего района.
«Так будет с тобой всегда, – мысленно обратилась к себе Софена. – Ты нигде не будешь своей. Вечная изгнанница, вечно отверженная...»
Мысль о своей отверженности, о предательстве единственного близкого ей человека – брата – заставила Софену помрачнеть. И тут же она вспомнила о том, что сюда привел ее дружеский долг по отношению к другому человеку. Не такому близкому, как брат, но все же сходному с Софеной по душевному устроению.
Девушка ускорила шаги, и вскоре дом «Под Поющей Коровой» предстал ее взору. На фасаде, под самой крышей, действительно имелся барельеф, изображающий корову: это животное, вопреки своей натуре, стояло на задних ногах и, вытянув морду в трубочку, самозабвенно «пело».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61