– Он, наверное, шутит. Неужели такими россказнями можно украсть сердце девушки?»
– Почему никто прежде не приводил меня сюда? – тихонько спросила Фейнне. – Здесь так чудесно!
– Многие из нас имеют собственные заветные места в городе, – проговорил Эгрей, подсаживаясь к Фейнне и осторожно запуская руку вокруг ее талии. – Мы как бы находим для себя охотничьи угодья. И уж конечно не любим делиться тем, чем хотели бы владеть в одиночку.
– Странно, – повторила Фейнне. – Неужели у меня нет друзей, способных подарить мне какой-нибудь красивый уголок? В конце концов, я ведь не отберу... я его даже не увижу...
– Слушайте дальше, – сказал Эгрей. – Третий дом – мой любимый. На его фасаде резвятся лепные тритоны. Они розовые, похожи на креветок. Один дует в раковину, а остальные прыгают вокруг. Очень веселый дом. Там, впрочем, обитает жуткий старик. Вечно в ночном колпаке высовывается из окна и кричит: «Прекратите шуметь! Я вызову экзекуторов!» – Эгрей передразнил хриплый, недовольный крик старика.
Фейнне засмеялась.
«Здесь нет никакого старика, – ужасалась Генувейфа. – Зачем он лжет? И дом совсем не такой. Обычный квадратный дом, три этажа. И никакой старик там не живет. В первом этаже – старуха с десятком приживалок, племянниц каких-то и бывших горничных. Во втором – три семьи, у них какое-то страшное море детей, и все золотушные. В третьем – дама с отрубленным носом, двое пьяниц и еще какой-то человек с трясущейся головой, он лысый...»
Эгрей между тем посмотрел на Генувейфу и встретился с ней глазами. Девушка не успела отвести взгляд, поэтому Эгрей без труда заметил, что она удивлена и даже возмущена. Он покачал головой. Она вспыхнула и отвернулась.
Фейнне уловила движение своего спутника.
– Там кто-то есть? – спросила она.
– Да, с той стороны сидит девочка. Смешная малышка. У нее в волосах – цветы, на ней голубое платье. Я еще не встречал ее здесь.
– Я хочу поговорить с ней, – попросила Фейнне. – Можно подозвать ее ближе?
– Нет уж! – крикнула Генувейфа. – Я в этом участвовать не буду!
Она вскочила и бросилась бежать.
Фейнне ощутила странный прилив тревоги. Нечто грубое, но подлинное ворвалось в хрупкий иллюзорный мир, где все было так чудесно, так красиво.
– Почему она так сказала? – повторяла Фейнне, хватая Эгрея за руки.
– Не знаю, – растерянно отвечал он. – Клянусь вам, Фейнне, понятия не имею. Просто девочка. Должно быть, взбалмошная. Есть такие дети, которым не нравятся влюбленные.
– Мы разве влюбленные? – удивилась Фейнне.
Эгрей помолчал немного, а затем, тщательно следя за интонациями своего голоса, проговорил:
– В том, что касается меня, – несомненно.
Фейнне молчала так долго, что Эгрей успел испугаться, успокоиться и перепугаться снова. Неужели она расслышала в его тоне дребезжание, поймала его на фальши? Но он даже не был уверен в том, что действительно лгал. Не испытывать к Фейнне влечения мог бы разве что покойник. А сейчас, когда она сидела рядом с ним на каменной ограде, разогретая солнцем, и ее пепельные волосы тускло поблескивали, а милое лицо озарялось рассеянной, мечтательной улыбкой, Фейнне как будто пробуждалась от бесконечного сна и была уже готова полюбить... первого встречного, который догадается подставить ладони и просто поймать падающее с небес кровище. Так почему бы этим «первым встречным» стать самому Эгрею?
В глубине души он знал ответ. Он вполне отдавал себе отчет в том, кто он такой. Он видел ущербность, недостаточность своей души так же ясно, как другие видят убывание луны Стексэ. Когда Пиндар рассуждает о том, что важно не происхождение, не кровь, текущая в жилах, но лишь свойства разума и сердца, которые могут быть благородными у человека самого низкого происхождения, – Эгрей понимал: это все не про него.
Сам Эгрей всецело принадлежал к тому племени, которое его породило: отец – управляющий в большом поместье, трудяга, пробившийся из самых низов, мать – кухонная служанка, половину жизни отдавшая работе по очистке котлов. Владелец поместья оплатил учебу Эгрея в Академии, потому что управляющий попросил его об этом, когда зашла речь о награде за двадцать лет безупречной службы.
О, как радовался Эгрей, когда впервые очутился в садах Академии! Ему чудилось, что он вырвался из той безнадежной жизни, которая поглотила его родителей. Дело даже не в том, что выпускников Академии ожидали довольно высокие посты: Эгрей, например, мог бы стать управляющим не в сорок лет, как его отец, а в двадцать, и к сорока уже иметь собственное поместье. Дело было в том, что Эгрей вступил в братство, где имелась реальная возможность перейти в более высокое сословие.
И понадобилось всего полгода, чтобы у Эгрея открылись глаза. Сколько бы он ни старался, он не в силах был дотянуться до своих однокурсников. До таких, как Эмери, например. Эгрей постоянно ощущал внутри себя какой-то непреодолимый барьер.
Он попросту не был талантлив. И склонен был винить в этом свое низкое происхождение. Сколько раз, скрежеща зубами, проклинал он родителей, которые передали ему свою тупость, свою неспособность думать самостоятельно, свой страх перед «хорошим обществом»!
Эгрей нашел такой выход из положения: он начал дружить с теми, кто был талантлив, и потихоньку присваивал их достижения. Он воровал у них идеи, способ формулировать мысли, он заимствовал у них даже слова, которыми прежде никогда не пользовался. И еще он ненавидел их за то, что они с такой легкостью спускали ему эти жалкие кражи. Еще бы! У них ведь имелся неиссякаемый источник, и стоило Эгрею стянуть удачное выражение, как они тотчас придумывали десяток других, еще лучше.
Он пытался подружиться с Пиндаром, поскольку тот тоже не блистал родословной. Но понимания не нашел. Пиндар в отличие от Эгрея не страдал от своей низкорожденности. В первый год обучения в Академии он писал возвышенные стихи о прекрасном. Эгрей тайком переписывал их и заучивал наизусть, а затем безжалостно высмеивал. Как оказалось, он выбрал наилучший путь, поскольку выглядел при этом намного умнее, чем объект его насмешек.
В результате они поссорились, и Пиндар начал развивать теорию «эстетики безобразного».
...После очень долгого молчания Фейнне наконец сказала:
– Проводите меня домой, пожалуйста. Я так переполнена чувствами, что... сейчас, кажется, засну.
Эгрей молча взял ее под руку и повел прочь.
Когда Ренье появился с пирожками и кувшином, то увидел, что Генувейфа, страшно взволнованная, бегает взад-вперед в узком переулке. В два прыжка она добиралась до стены дома, отталкивалась от нее руками и бежала в противоположном направлении. Завидев Ренье, она замерла на одной ноге да так, на одной ноге, к нему и поскакала.
– Что случилось? – спросил Ренье.
– Он был здесь с ней, – ответила девушка, выхватывая у него из рук пирожок. Она принялась быстро отгрызать огромные куски и дальше говорила с набитым ртом. – Он врал ей. Врал про все!
– Про что, например? – уточнил Ренье.
– Ну, про наш квартал. Зачем-то рассказывал про чудесные дома. Про раковины, поющие голосами древних колдунов. Что здесь можно купить жемчужину, в которой отражается неизвестная красивая женщина. Или что-то насчет кувшинов, где хранятся голоса. Здесь ведь ничего этого нет!
– Ты умница, – проговорил Ренье, целуя ее в ухо. – Все запомнила.
– Ну, он еще говорил, будто здесь богатые дома. Зачем он так говорил? Хотел сдать ей внаем? Глупо! – У Генувейфы был торжествующий вид: она раскусила замысел жулика! – Пусть эта девушка и слепая, но ведь кто-нибудь да объяснит ей, что дома здесь самые обычные, а люд сплошь бедный и злой, и нет никакого старичка в ночном колпаке... И все, плакали его денежки.
– Чьи?
– Этого враля. Она не станет платить ему за вранье.
– Генувейфа, – сказал Ренье, – ты должна кое-что узнать.
– Говори, – с готовностью кивнула она.
– Твой батюшка умер. Я заказал для него гроб, так что скоро его похоронят. Ты меня понимаешь?
Она уставила на него расширенные глаза.
– Умер? Он больше не проснется?
– Именно.
– О! – сказала Генувейфа и хлебнула из кувшина сладкой воды. – Я так и думала. Он предупреждал меня, что рано или поздно это случится.
– Чем ты будешь заниматься, когда останешься одна?
– Да тем же, что и он. Буду делать гробы. Он научил меня, знаешь? Я и тебе могу сделать пару, если заплатишь.
– Я оставлю тебе денег, – сказал Ренье. – Береги их, ладно? Никому не показывай. А случится надобность, возьмешь монетку и потратишь. Хорошо?
Девушка решительно кивнула.
– Ты думаешь, я дурочка? – спросила она и прищурилась. – Все так думают, так что не стесняйся. Я, конечно, дурочка, но не всегда, а только от случая к случаю. А иногда – я очень даже умная. Я ведь сразу раскусила, что тот парень бессовестно врет слепой девушке!
– Ты умница, – согласился Ренье. – Вот смотри: здесь двадцать монет. Я возьму несколько вещей, которые принадлежали твоему отцу. Плащ и шляпу. Это на память.
– Да, он хотел их продать тебе, – закивала Генувейфа. – А теперь, выходит, я их тебе продаю?
– Именно так, – сказал Ренье. – Ты действительно умница. Спрячь деньги. Не забудь.
Забрав кошелек, Генувейфа сунула его за пазуху, а потом спросила:
– Ты, должно быть, ужасно богатый?
– Не слишком ужасно. Скорее, прекрасно.
– Мы еще увидимся?
– Конечно.
– Нет, – пояснила Генувейфа, – не скоро, а когда-нибудь потом, когда ты закончишь учиться и уедешь из Коммарши, – ведь тогда мы тоже увидимся?
– Не знаю, – честно признался Ренье, – как получится.
– Ты очень знатный, – произнесла Генувейфа задумчиво. – Если мне понадобится тебя найти, я ведь могу просто спросить у королевы.
– Так и сделай, – одобрил Ренье. – Ну, отдай мне мои покупки, и я пойду.
Глава семнадцатая
СОПЕРНИКИ
Эмери ждал брата с нетерпением: ему хотелось снова начать тренировки со шпагой. Нога все еще болела, но оставаться увечным Эмери не хотелось. Во всяком случае – пока.
В отличие от жизнерадостного младшего брата Эмери совершенно не боялся старости, которая когда-нибудь, в непредставимо отдаленном будущем, его настигнет, выбьет оружие из его руки и заменит шпагу тростью. Старость заставит кутаться в одеяла даже в теплый день, приучит непрерывно кашлять и ворчать. Все это было, по мнению Эмери, естественно и даже отчасти желанно.
Молодость накладывала на него особые обязательства. И как истинный аристократ, Эмери не был намерен отказываться от них.
– Где ты бродил так долго? – напустился он на младшего брата, когда тот вернулся.
– В разных местах, – сообщил Ренье. – По большей части на Старом рынке.
– Опять морочил голову тамошним девицам?
– Только одной, – уточнил Ренье. – Смотри, какая добыча!
Он предъявил брату узелок.
Эмери сморщил нос:
– Что это за хлам?
– Плащ гробовщика! Только что умершего гробовщика! Которому я сам, лично, заказывал гроб!
– Поразительно, – согласился Эмери. – Гроб для гробовщика. И всего этого добился мой родной брат!
– Ну, разве я не великий человек? – самодовольно осведомился Ренье.
– Величайший! – сказал Эмери. – Думаю, после Академии ты сразу займешь пост советника при ее величестве.
– По каким вопросам? – уточнил Ренье, величаво подняв голову и красуясь.
– Торговли или дипломатии, разумеется... Зависит от того, купил ты этот плащ или выклянчил. Кажется, дочка гробовщика к тебе благоволила?
Ренье сел, сразу стал серьезным.
– Она хорошая девушка, хоть и не вполне обычная. Ее зовут Генувейфа.
– Ты хочешь сказать – она не вполне нормальная, – поправил Эмери.
– Надеюсь, она не слишком ко мне привязалась, потому что я не смогу посещать ее часто, – добавил Ренье.
– Тебе вообще незачем посещать ее, – сказал Эмери. – Она привяжется к тебе, начнет от тебя зависеть, и тут ты – хлоп! – и уедешь.
– Конечно, ты прав. – Ренье вздохнул. И вдруг лицо его изменилось: – Главное-то не это! Угадай, кого я видел возле блошиного рынка?
Эмери невозмутимо ответил:
– Полагаю, пару блох, выставленных на продажу.
– Эгрея и Фейнне!
Старший брат сразу помрачнел.
– Они тебя заметили?
– Надеюсь, что нет. Я подослал к ним Генувейфу. Она подслушивала для меня все их разговоры.
– Мудрое решение.
– Ничего удивительного для того, кто станет дипломатическим советником при ее величестве, – напомнил Ренье. – Эгрей рассказывал Фейнне всякие небылицы. Дескать, привел ее в прекраснейшее место, расписывал несуществующие дворцы, которые их окружают, говорил о чудесных товарах, которые можно купить на здешнем рынке. Кувшины, поющие женскими голосами, еще какие-то дива...
Эмери молчал. Ренье видел, что брату неприятно слышать все это. Как будто речь шла о чем-то непристойном.
Наконец Эмери тихо попросил:
– Перестань, ладно?
– Ладно, – тотчас согласился Ренье. – Я и сам не в восторге от происходящего. Но вот чего я никак не пойму: откуда в Эгрее столько поэтичности? Я никогда не предполагал, что он способен изобрести такие красивые вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– Почему никто прежде не приводил меня сюда? – тихонько спросила Фейнне. – Здесь так чудесно!
– Многие из нас имеют собственные заветные места в городе, – проговорил Эгрей, подсаживаясь к Фейнне и осторожно запуская руку вокруг ее талии. – Мы как бы находим для себя охотничьи угодья. И уж конечно не любим делиться тем, чем хотели бы владеть в одиночку.
– Странно, – повторила Фейнне. – Неужели у меня нет друзей, способных подарить мне какой-нибудь красивый уголок? В конце концов, я ведь не отберу... я его даже не увижу...
– Слушайте дальше, – сказал Эгрей. – Третий дом – мой любимый. На его фасаде резвятся лепные тритоны. Они розовые, похожи на креветок. Один дует в раковину, а остальные прыгают вокруг. Очень веселый дом. Там, впрочем, обитает жуткий старик. Вечно в ночном колпаке высовывается из окна и кричит: «Прекратите шуметь! Я вызову экзекуторов!» – Эгрей передразнил хриплый, недовольный крик старика.
Фейнне засмеялась.
«Здесь нет никакого старика, – ужасалась Генувейфа. – Зачем он лжет? И дом совсем не такой. Обычный квадратный дом, три этажа. И никакой старик там не живет. В первом этаже – старуха с десятком приживалок, племянниц каких-то и бывших горничных. Во втором – три семьи, у них какое-то страшное море детей, и все золотушные. В третьем – дама с отрубленным носом, двое пьяниц и еще какой-то человек с трясущейся головой, он лысый...»
Эгрей между тем посмотрел на Генувейфу и встретился с ней глазами. Девушка не успела отвести взгляд, поэтому Эгрей без труда заметил, что она удивлена и даже возмущена. Он покачал головой. Она вспыхнула и отвернулась.
Фейнне уловила движение своего спутника.
– Там кто-то есть? – спросила она.
– Да, с той стороны сидит девочка. Смешная малышка. У нее в волосах – цветы, на ней голубое платье. Я еще не встречал ее здесь.
– Я хочу поговорить с ней, – попросила Фейнне. – Можно подозвать ее ближе?
– Нет уж! – крикнула Генувейфа. – Я в этом участвовать не буду!
Она вскочила и бросилась бежать.
Фейнне ощутила странный прилив тревоги. Нечто грубое, но подлинное ворвалось в хрупкий иллюзорный мир, где все было так чудесно, так красиво.
– Почему она так сказала? – повторяла Фейнне, хватая Эгрея за руки.
– Не знаю, – растерянно отвечал он. – Клянусь вам, Фейнне, понятия не имею. Просто девочка. Должно быть, взбалмошная. Есть такие дети, которым не нравятся влюбленные.
– Мы разве влюбленные? – удивилась Фейнне.
Эгрей помолчал немного, а затем, тщательно следя за интонациями своего голоса, проговорил:
– В том, что касается меня, – несомненно.
Фейнне молчала так долго, что Эгрей успел испугаться, успокоиться и перепугаться снова. Неужели она расслышала в его тоне дребезжание, поймала его на фальши? Но он даже не был уверен в том, что действительно лгал. Не испытывать к Фейнне влечения мог бы разве что покойник. А сейчас, когда она сидела рядом с ним на каменной ограде, разогретая солнцем, и ее пепельные волосы тускло поблескивали, а милое лицо озарялось рассеянной, мечтательной улыбкой, Фейнне как будто пробуждалась от бесконечного сна и была уже готова полюбить... первого встречного, который догадается подставить ладони и просто поймать падающее с небес кровище. Так почему бы этим «первым встречным» стать самому Эгрею?
В глубине души он знал ответ. Он вполне отдавал себе отчет в том, кто он такой. Он видел ущербность, недостаточность своей души так же ясно, как другие видят убывание луны Стексэ. Когда Пиндар рассуждает о том, что важно не происхождение, не кровь, текущая в жилах, но лишь свойства разума и сердца, которые могут быть благородными у человека самого низкого происхождения, – Эгрей понимал: это все не про него.
Сам Эгрей всецело принадлежал к тому племени, которое его породило: отец – управляющий в большом поместье, трудяга, пробившийся из самых низов, мать – кухонная служанка, половину жизни отдавшая работе по очистке котлов. Владелец поместья оплатил учебу Эгрея в Академии, потому что управляющий попросил его об этом, когда зашла речь о награде за двадцать лет безупречной службы.
О, как радовался Эгрей, когда впервые очутился в садах Академии! Ему чудилось, что он вырвался из той безнадежной жизни, которая поглотила его родителей. Дело даже не в том, что выпускников Академии ожидали довольно высокие посты: Эгрей, например, мог бы стать управляющим не в сорок лет, как его отец, а в двадцать, и к сорока уже иметь собственное поместье. Дело было в том, что Эгрей вступил в братство, где имелась реальная возможность перейти в более высокое сословие.
И понадобилось всего полгода, чтобы у Эгрея открылись глаза. Сколько бы он ни старался, он не в силах был дотянуться до своих однокурсников. До таких, как Эмери, например. Эгрей постоянно ощущал внутри себя какой-то непреодолимый барьер.
Он попросту не был талантлив. И склонен был винить в этом свое низкое происхождение. Сколько раз, скрежеща зубами, проклинал он родителей, которые передали ему свою тупость, свою неспособность думать самостоятельно, свой страх перед «хорошим обществом»!
Эгрей нашел такой выход из положения: он начал дружить с теми, кто был талантлив, и потихоньку присваивал их достижения. Он воровал у них идеи, способ формулировать мысли, он заимствовал у них даже слова, которыми прежде никогда не пользовался. И еще он ненавидел их за то, что они с такой легкостью спускали ему эти жалкие кражи. Еще бы! У них ведь имелся неиссякаемый источник, и стоило Эгрею стянуть удачное выражение, как они тотчас придумывали десяток других, еще лучше.
Он пытался подружиться с Пиндаром, поскольку тот тоже не блистал родословной. Но понимания не нашел. Пиндар в отличие от Эгрея не страдал от своей низкорожденности. В первый год обучения в Академии он писал возвышенные стихи о прекрасном. Эгрей тайком переписывал их и заучивал наизусть, а затем безжалостно высмеивал. Как оказалось, он выбрал наилучший путь, поскольку выглядел при этом намного умнее, чем объект его насмешек.
В результате они поссорились, и Пиндар начал развивать теорию «эстетики безобразного».
...После очень долгого молчания Фейнне наконец сказала:
– Проводите меня домой, пожалуйста. Я так переполнена чувствами, что... сейчас, кажется, засну.
Эгрей молча взял ее под руку и повел прочь.
Когда Ренье появился с пирожками и кувшином, то увидел, что Генувейфа, страшно взволнованная, бегает взад-вперед в узком переулке. В два прыжка она добиралась до стены дома, отталкивалась от нее руками и бежала в противоположном направлении. Завидев Ренье, она замерла на одной ноге да так, на одной ноге, к нему и поскакала.
– Что случилось? – спросил Ренье.
– Он был здесь с ней, – ответила девушка, выхватывая у него из рук пирожок. Она принялась быстро отгрызать огромные куски и дальше говорила с набитым ртом. – Он врал ей. Врал про все!
– Про что, например? – уточнил Ренье.
– Ну, про наш квартал. Зачем-то рассказывал про чудесные дома. Про раковины, поющие голосами древних колдунов. Что здесь можно купить жемчужину, в которой отражается неизвестная красивая женщина. Или что-то насчет кувшинов, где хранятся голоса. Здесь ведь ничего этого нет!
– Ты умница, – проговорил Ренье, целуя ее в ухо. – Все запомнила.
– Ну, он еще говорил, будто здесь богатые дома. Зачем он так говорил? Хотел сдать ей внаем? Глупо! – У Генувейфы был торжествующий вид: она раскусила замысел жулика! – Пусть эта девушка и слепая, но ведь кто-нибудь да объяснит ей, что дома здесь самые обычные, а люд сплошь бедный и злой, и нет никакого старичка в ночном колпаке... И все, плакали его денежки.
– Чьи?
– Этого враля. Она не станет платить ему за вранье.
– Генувейфа, – сказал Ренье, – ты должна кое-что узнать.
– Говори, – с готовностью кивнула она.
– Твой батюшка умер. Я заказал для него гроб, так что скоро его похоронят. Ты меня понимаешь?
Она уставила на него расширенные глаза.
– Умер? Он больше не проснется?
– Именно.
– О! – сказала Генувейфа и хлебнула из кувшина сладкой воды. – Я так и думала. Он предупреждал меня, что рано или поздно это случится.
– Чем ты будешь заниматься, когда останешься одна?
– Да тем же, что и он. Буду делать гробы. Он научил меня, знаешь? Я и тебе могу сделать пару, если заплатишь.
– Я оставлю тебе денег, – сказал Ренье. – Береги их, ладно? Никому не показывай. А случится надобность, возьмешь монетку и потратишь. Хорошо?
Девушка решительно кивнула.
– Ты думаешь, я дурочка? – спросила она и прищурилась. – Все так думают, так что не стесняйся. Я, конечно, дурочка, но не всегда, а только от случая к случаю. А иногда – я очень даже умная. Я ведь сразу раскусила, что тот парень бессовестно врет слепой девушке!
– Ты умница, – согласился Ренье. – Вот смотри: здесь двадцать монет. Я возьму несколько вещей, которые принадлежали твоему отцу. Плащ и шляпу. Это на память.
– Да, он хотел их продать тебе, – закивала Генувейфа. – А теперь, выходит, я их тебе продаю?
– Именно так, – сказал Ренье. – Ты действительно умница. Спрячь деньги. Не забудь.
Забрав кошелек, Генувейфа сунула его за пазуху, а потом спросила:
– Ты, должно быть, ужасно богатый?
– Не слишком ужасно. Скорее, прекрасно.
– Мы еще увидимся?
– Конечно.
– Нет, – пояснила Генувейфа, – не скоро, а когда-нибудь потом, когда ты закончишь учиться и уедешь из Коммарши, – ведь тогда мы тоже увидимся?
– Не знаю, – честно признался Ренье, – как получится.
– Ты очень знатный, – произнесла Генувейфа задумчиво. – Если мне понадобится тебя найти, я ведь могу просто спросить у королевы.
– Так и сделай, – одобрил Ренье. – Ну, отдай мне мои покупки, и я пойду.
Глава семнадцатая
СОПЕРНИКИ
Эмери ждал брата с нетерпением: ему хотелось снова начать тренировки со шпагой. Нога все еще болела, но оставаться увечным Эмери не хотелось. Во всяком случае – пока.
В отличие от жизнерадостного младшего брата Эмери совершенно не боялся старости, которая когда-нибудь, в непредставимо отдаленном будущем, его настигнет, выбьет оружие из его руки и заменит шпагу тростью. Старость заставит кутаться в одеяла даже в теплый день, приучит непрерывно кашлять и ворчать. Все это было, по мнению Эмери, естественно и даже отчасти желанно.
Молодость накладывала на него особые обязательства. И как истинный аристократ, Эмери не был намерен отказываться от них.
– Где ты бродил так долго? – напустился он на младшего брата, когда тот вернулся.
– В разных местах, – сообщил Ренье. – По большей части на Старом рынке.
– Опять морочил голову тамошним девицам?
– Только одной, – уточнил Ренье. – Смотри, какая добыча!
Он предъявил брату узелок.
Эмери сморщил нос:
– Что это за хлам?
– Плащ гробовщика! Только что умершего гробовщика! Которому я сам, лично, заказывал гроб!
– Поразительно, – согласился Эмери. – Гроб для гробовщика. И всего этого добился мой родной брат!
– Ну, разве я не великий человек? – самодовольно осведомился Ренье.
– Величайший! – сказал Эмери. – Думаю, после Академии ты сразу займешь пост советника при ее величестве.
– По каким вопросам? – уточнил Ренье, величаво подняв голову и красуясь.
– Торговли или дипломатии, разумеется... Зависит от того, купил ты этот плащ или выклянчил. Кажется, дочка гробовщика к тебе благоволила?
Ренье сел, сразу стал серьезным.
– Она хорошая девушка, хоть и не вполне обычная. Ее зовут Генувейфа.
– Ты хочешь сказать – она не вполне нормальная, – поправил Эмери.
– Надеюсь, она не слишком ко мне привязалась, потому что я не смогу посещать ее часто, – добавил Ренье.
– Тебе вообще незачем посещать ее, – сказал Эмери. – Она привяжется к тебе, начнет от тебя зависеть, и тут ты – хлоп! – и уедешь.
– Конечно, ты прав. – Ренье вздохнул. И вдруг лицо его изменилось: – Главное-то не это! Угадай, кого я видел возле блошиного рынка?
Эмери невозмутимо ответил:
– Полагаю, пару блох, выставленных на продажу.
– Эгрея и Фейнне!
Старший брат сразу помрачнел.
– Они тебя заметили?
– Надеюсь, что нет. Я подослал к ним Генувейфу. Она подслушивала для меня все их разговоры.
– Мудрое решение.
– Ничего удивительного для того, кто станет дипломатическим советником при ее величестве, – напомнил Ренье. – Эгрей рассказывал Фейнне всякие небылицы. Дескать, привел ее в прекраснейшее место, расписывал несуществующие дворцы, которые их окружают, говорил о чудесных товарах, которые можно купить на здешнем рынке. Кувшины, поющие женскими голосами, еще какие-то дива...
Эмери молчал. Ренье видел, что брату неприятно слышать все это. Как будто речь шла о чем-то непристойном.
Наконец Эмери тихо попросил:
– Перестань, ладно?
– Ладно, – тотчас согласился Ренье. – Я и сам не в восторге от происходящего. Но вот чего я никак не пойму: откуда в Эгрее столько поэтичности? Я никогда не предполагал, что он способен изобрести такие красивые вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61